Карта любви - Арсеньева Елена - Страница 40

— Да уж, выполнил! — пробормотала Юлия, вспоминая, как «доходчиво» объяснялся с ней Ржевусский, какую тьму нелепиц нагородил вокруг простой просьбы: чтобы Юлия отыскала вход в подземелье. Мизансцена с гусем была приготовлена Вандой на случай погони за подругою и, оказавшись весьма кстати, была проведена со всем блеском. Надо полагать, когда Жалекачский очухался от разочарования и сообразил, что его обманули — раз, а добыча ускользнула — два, бросаться в погоню было уже безнадежно поздно… Да и куда? На все четыре стороны?

Юлия немного беспокоилась за Ржевусского, на коего неминуемо должен был обрушиться новый взрыв злобы пана дракона, но Ванда так холодно пожала плечами: «Не волнуйся! Он найдет защиту под ближайшей юбкой!» — что Юлия вновь ударилась в хохот: ее подруга отменно понимала мужскую природу! Но Ржевусский-то! Хорош знаток женщин Аравии, Румилии… чего там еще?! Это же надо было додуматься, чтобы веселую, отважную, умную, верную и красивую Ванду назвать сангхани, да еще ведьмой! Разумеется, таких гадостей Юлия подруге не открыла, только пробормотала: «Ну и дурак же ты, братец!» — и в который раз принялась пересказывать свои приключения в замке дракона, причем если вначале довольно было, что ушла оттуда жива, то по истечении трех-четырех суток пути уже недоставало слов для описания всего забавного, что пришлось ей испытать. И чем дальше оставался замок, тем дальше уходили страх и тревога, так что посторонний слушатель мог бы озадачиться: зачем было бежать из столь веселого местечка? Самым грандиозным, разумеется, казались ей уроки «Книги о прелестях женщин», и Юлия была немало изумлена, когда Ванда, услышав о них, не расхохоталась, а нахмурилась:

— Вот не знала, что этот маньяк опять принялся за старое!

— За старое? Ты знала об этом раньше?

Ванда помолчала, словно ругала себя за оброненное слово, а потом неохотно добавила:

— В прошлом году в Цветочном театре пана Аскеназы этот безумец почти до смерти замучил одну девушку. Она была еще совсем молоденькая, неопытная, не знала, как противостоять мужчинам. Ржевусский тогда имел обыкновение привязывать женщин к постели и вволю забавляться, читая свою книгу.

Юлию холодный пот прошиб. Утонченное наслаждение может сделаться истинной пыткою, это она уже знала. Выходит, ей еще повезло. Она еще не испытала всех фантазий «парижского бедуина»!

— И что с ней было потом? — с ужасом пролепетала Юлия.

Ванда бросила на нее хмурый взгляд:

— Бедняжка и прежде была слаба разумом, а тут и вовсе тронулась. Конечно, пан Шимон не велел Ржевусскому более появляться в Театре, пригрозил, что пожалуется его истинному владельцу. Да пану Вацлаву что за беда, коли с этим владельцем они были приятелями? Тот и сам тоже… жесток, бессердечен! Франку, бедняжку, из дому не выгнали — на том и спасибо. Оставили грязную работу делать, нужники чистить. Да ты, верно, и не видела ее: днем она на глаза людям не показывается, похожа на лесную зверюгу, а ведь была как цветочек!

У Ванды дрогнул голос, и Юлия порадовалась, что глаза подруги заволокло слезами, а значит, она не увидит выражения ее лица. Хотя всякая женщина была бы потрясена при такой исповеди, но Юлия услышала в словах Ванды куда больше, чем было сказано… Пан Шимон затрясся при упоминании Сокольского, сказал, что тот над всем здесь властен… Ржевусский не скрывал, что он приятель Зигмунта. А Ванда назвала владельца Театра жестоким, бессердечным… Верно, таков он и есть, Зигмунт Сокольский, внушающий людям ужас своим безразличием к ним, хладнокровием, умением вдребезги разбивать чужие судьбы. И подумать только! Этот человек ее преследует! Она оглянулась, с нерассуждающим ужасом ожидая увидеть совсем близко грозного и неумолимого, как ловчий сокол, Зигмунта, но вокруг ничего не было, кроме привычной затуманенной равнины, и никого, ни единой живой души, кроме Ванды, которая угрюмо смотрела вдаль невидящими глазами.

И острое, болезненное любопытство вдруг заставило Юлию спросить:

— Ты знаешь его?

Ванда взглянула исподлобья: коротко, испытующе.

— Кого?

— Ну… этого хозяина… — путаясь в словах, чувствуя, что жестоко покраснела, промямлила Юлия, не понимая, почему глаза Ванды сделались вдруг так холодны: — Приятеля Ржевусского…

Разумеется, вопрос оказался глуп: примадонна Цветочного театра, какой в недавнем прошлом была Ванда, уж наверное должна знать этого загадочного хозяина, и все-таки Юлия бессознательно вложила в свои слова иной оттенок… и так была напряжена ее душа, что уловила этот же оттенок в простом, казалось бы, ответе Ванды: «Мне ли его не знать!» — и отчего-то отозвалась такой внезапной болью, что Юлия резко отвернулась, скрывая невольные слезы.

Безотчетно прижав руку к сердцу, она покачивалась в седле, не видя ничего вокруг, а перед глазами вспыхивали грозные серые глаза, улыбались твердые губы… Да нет же, почему твердые? Несказанно нежные, дурманящие шепотом: «Милая, ты пришла!» И плечи его видела Юлия — широкие, атласно-гладкие, так что снова и снова хотелось касаться их ладонями…

Щекам стало холодно, и Юлия с изумлением заметила, что слезы уже бегут неостановимо. Лучше всего было бы отмолчаться, перетерпеть, избыть минуту горечи, но терпение не относилось к числу ее добродетелей, а потому, старательно глядя вдаль и подняв лицо, чтобы ветер поскорее высушил слезы, она все же спросила — и сразу пожалела, что не откусила себе язык:

— А как ты его знала?

Словно и без того все не было ясно! А ну Ванда спросит, зачем ей это, — что ответить? Разыгрывать лютую ненависть к совратителю и обманщику Зигмунту? Но ведь он не был ни обманщиком, ни совратителем! Чего там, Юлия отлично знает, что попалась в собственную ловушку. Пылкая натура увлекла ее за пределы приличий, а Зигмунт всего лишь стал орудием судьбы. И вовсе не Зигмунта ненавидит она, а себя, не от него бежит, а от себя!

Эта простая истина подействовала на нее как удар в лоб. Какой же туман одурманил ее разум, что она бежала от человека, которого желала и желает всем существом своим! Так же, как он ее, надо полагать, ежели разослал гонцов на ее поиски, того же Ржевусского!

Черно-белая, с золотисто-зеленым отливом сорока вспорхнула с березовой ветки, сделала круг над Юлией и на миг оказалась совсем рядом, так что черные бусинки глаз заглянули в заплаканные глаза беглянки. «Ваш милый думает о вас! — вспомнились слова гадалки там, на почтовой станции. — Ваш милый думает о вас!» При этой мысли точно бы свежий ветер изгнал давнюю обиду из сердца Юлии. Но ведь это Зигмунт послал Аскеназу, чтобы тот привел ее в Театр! — возразил голос привычной неприязни. А голос надежды на счастье запальчиво возразил: да нет же, нет, Аскеназа сам сказал, что Зигмунт велел ему дать Юлии приют, не более того… но поскольку каждый понимает вещи согласно своей испорченности, вот старый сводник и приютил Юлию так, как понимал и умел! Не зря же он перепугался до смерти, когда из слов Адама понял, что перестарался! Он ошибся… Ошибалась и Юлия, но так судил рок, чтобы она приняла за ненависть совершенно иное чувство.

Привстав на стременах, она огляделась, вздохнув полной грудью, и стылый сырой воздух подействовал на нее, как вино. Хмельными от счастья глазами смотрела она на затканную туманом равнину. Падь курилась белыми клубами, тонкие стволы берез, белые, влажные, измученные сыростью, вздымали к небу дрожащие ветки. Высокие ели были нарядно-зелены, и лиственницы, самые прелестные и загадочные деревья летом и самые неприглядные, как обглоданные, в зимнюю пору, еще ярче оттеняли своим унылым безобразием торжествующую красу ельника. А над всем этим низко нависало, почти цепляясь за вершины деревьев, мутно-белесое, тяжелое небо, с которого сеялся мелкий дождичек, почти неощутимая морось, слегка серебрившая повлажневшие гривы коней, почерневший бархат платья, небрежно раскинувшегося по седлу…

Не было в том, что видела Юлия, ничего радостного, ничего, что могло бы вызвать тот неуемный восторг, который рвался из ее горла то ли песнею, то ли смехом, но слезы, навернувшиеся на глаза, были слезами безотчетного, нерассуждающего счастья.