Карта любви - Арсеньева Елена - Страница 22

Юлия ужаснулась, выслушав эти условия, но мадам Люцина сумела ее успокоить: ведь все дело во внимании и памятливости. Здесь в ее же интересах показать себя истинной Незабудкой, а не Незапоминайкой. Ведь не так уж сложно отличить одного любовника от другого.

У Юлии было на этот счет свое мнение, но она только голову опустила и промолчала, отчетливо сознавая, что выхода нет — придется стерпеть все, что уготовано Судьбою. Она была совершенно сломлена одиночеством, беспомощностью, приемами убеждения, принятыми у мадам Люцины; сломлена бесцеремонностью, с какой накануне пан Аскеназа вошел в комнату, где Юлия мылась, и когда она с воплем выскочила из ванны, пытаясь завернуться в простынку, добродушно сказал:

— Ничего, ничего, детка! Не надо бояться старого пана Шимона. Слушай меня. Представь, что это твой дедушка. Или папа. Или доктор. Да еще и евнух! Ну кем еще должен назваться пан Шимон, чтобы ты перестала его бояться?

С этими словами он сорвал с Юлии жалкую тряпицу, в которую она тщетно силилась закутаться, придирчиво оглядел ее стройное тело, покачал головой:

— Плохо кушаешь! Сзади совсем нет за что приятно подержать! — и тут же расплылся в улыбке: — Зато с таким декольте можно завоевать армейский корпус! — И, помахав Юлии на прощание пухлой ладонью, со словами: — Мой патрон будет доволен! Ты шекель, который может принести на проценты меру золота! — удалился, оставив Юлию в полном недоумении — считать себя оскорбленной или польщенной, плакать или смеяться.

Она задумчиво вернулась в ванну, домылась — и тут почувствовала, что после визита Аскеназы ей стало легче. Для старого еврея она была всего лишь разменной монетой, которая могла принести прибыль. Он ничуть не хотел оскорбить душу, ранить ее сердце — так за что же на него обижаться? К тому же это ведь он дал ей приют; он увел ее, совершенно ошалевшую, почти обеспамятевшую, из окровавленной комнатки, где валялся страшный, непристойный труп Яцека…

Права Люцина — Юлия должна, обязана отплатить ему добром за добро. И если слово «добро» в понимании Аскеназы то же, что деньги, Юлия даст ему эти деньги. А потом вычеркнет дни, проведенные в этом «Театре», из своей памяти, словно их и не было вовсе!

И она принялась энергично намыливаться, постаравшись ни о чем больше не думать, но была все же одна мысль, которая не оставляла ее, не давала покоя: каким же образом и почему пан Шимон так вовремя очутился в доме старой Богуславы?

А кстати — что это за реплика про его патрона? Выходит, «Театр цветов» принадлежит не пану Шимону? Аскеназа работает на какого-то хозяина? На кого?

8

САДОВНИК-БРЮНЕТ

Хор только что завершил традиционную — про «душку-колонеля», и раздались звуки рояля. Мадам Люцина придержала Юлию за дверью:

— Ах, какая божественная, божественная музыка!

Мелодия и впрямь была прекрасна. Гармонию звуков не могла испортить даже плохая игра.

— Полонез Огиньского! — вздохнула мадам. — Говорят, пан Михаил-Клеофас был лучшим композитором среди дипломатов и лучшим дипломатом среди композиторов!

Полонез Огиньского… Адам обожал его. А князь Никита Ильич не упускал случая припомнить другого Михаила Огиньского, Михаила-Казимира, гетмана Литовского, лидера польских конфедератов, которого в пух и прах разбил Суворов в семидесятых годах, так что пан гетман без памяти бежал во Францию, зарекшись отныне называть русских «быдлом«.

Юлия поджала губы. Ох, не вовремя, не к месту пришли эти воспоминания! Нет, прочь!

Тряхнув головой, она решительно шагнула в комнату, так, что мадам Люцина даже замешкалась от неожиданности. В этот вечер дебюта Незабудки в парадной зале было не очень многолюдно: на премьеры приглашались только свои люди, постоянные клиенты, которые удостаивались чести сорвать первые цветы удовольствия: не более семи-десяти человек. В центре возвышался знаменитый стол для «плетения венков» — обитый красным плюшем, похожий на окровавленный жертвенник.

Сейчас на нем под музыку Огиньского, которую выбренькивала на рояле рыжеволосая Пивонья, облаченная в алый шелк, лениво извивалась Ружа в обнимку с каким-то садовником. Взгляды, которые она дарила молодому человеку, были бы способны растопить небезызвестный Ледяной дом, и возбуждение, охватившее садовника, было видно всякому: ведь на его теле не было и лоскутка! И Юлия оторопела на пороге, осознав: в отличие от девиц, разодетых в свои цвета, все мужчины были голым-голы, хотя спектакль еще не начинался. Она невольно зажмурилась, но мадам Люцина железным перстом толкнула ее в бок: «Не стой столбом, мужичка!» — и та открыла глаза, изобразила улыбку, помахала рукой — все как ее учили! — молодым людям, которые тотчас окружили ее и принялись осыпать комплиментами ее голубой наряд, ее фигуру, ее волосы. Никто не прикасался к Незабудке, таково было суровое правило Театра: пока дебютантка не выбрала себе садовника, рук не распускать. Молодые люди даже держали их за спиной на всякий случай, однако другие части их тел, бесстыдно восставшие торчком, выдавали восторг перед обнаженными чуть ли не до бедер стройными ножками Незабудки и ее пышными грудями, едва не выпадавшими из корсета: корпус не корпус, но полвзвода декольте Незабудки уже явно соблазнило!

Юлия словно в тумане видела окружавших ее самцов, готовых к немедленному совокуплению. Только трое еще не присоединились к сборищу ее почитателей и сидели у рояля; один поглаживал спину играющей Пивоньи, а двое других были увлечены беседою. И Юлия едва не расхохоталась истерически, услыхав, что эти мужчины, сидящие в гостиной публичного дома, самозабвенно превозносят до небес французскую армию, Французскую революцию, а также гильотину, в которой видели спасение страны, и не только Франции — Польши тоже. Речи Посполитой, свергнувшей гнет России, надлежало непременно обзавестись гильотиной, на которую будут сведены все оставшиеся в Польше русские — и все пленные, захваченные в разразившейся войне.

— Кроме великого князя Константина! — со смехом воскликнул один из беседующих, и голос его показался Юлии знакомым. — У этого кацапа и впрямь великая душа: он без боя отдал Варшаву варшавянам!

— Вопрос — кому? — пробормотал первый. — Никто этого не знает. На престол могут втащить кого угодно.

— Да не все ли равно? Пусть и впрямь Польша станет аристократкой, пусть ее королем станет Чарторыйский, пусть австрийский принц — лишь бы она была независимой от проклятой России!

— Вы что, еще не читали манифест революционного сейма от 20 декабря? Лелевель [33] там расшаркался: «Нами не руководит никакая национальная ненависть к русским, представляющим собою, как и мы, великую ветвь славянского племени». Как вам это нравится?! Добрососедство с великой Россией! Это ли не предательство?! Так что, друг мой, словечко «проклятая» становится немодным.

— Поистине, среди русских хороши были только пятеро повешенных в Санкт-Петербурге после событий на Сенатской площади и их сотоварищи, звенящие кандалами в Нерчинске. Будь моя воля, я бы всю Россию заковал в кандалы!

Как ни отвратителен был Юлии предмет их беседы, она невольно прыснула: два молодых человека, явившихся почесать блуд в бордель, беседуют о политике, выплевывают бессильную злобу, словно забыв, куда пришли, зачем пришли, словно забыв, что оба вовсе голые! Голые esprits forts [34]!

— Господа, господа! — похлопала в ладоши мадам Люцина, и Пивонья прекратила терзать рояль. — Нынче в нашем милом театре премьера. Представляю вам очередную дебютантку. Ее имя…

Она помедлила и этого мгновения как раз достало, чтобы двое беседующих прервались, обернулись к девушке в голубом, взглянули на ее со вниманием — и один из них изумленно воскликнул:

— Юлия!

И ей тоже хватило этого мгновения — чтобы увидеть его лицо, и узнать, и понять, что теперь она окончательно погибла, ибо это был… Адам.