Карта любви - Арсеньева Елена - Страница 12

Юлия на миг закрыла лицо рукою, будто поправляла съехавшую шляпку, пытаясь за это время придать ему самое безмятежное выражение.

А впрочем, что ей до этого человека? Может, лишь ее уязвленное самолюбие заставляет видеть и сочувствие, и пристальное внимание, и любопытство там, где о сем нет и помину? И вдруг смутная мысль посетила ее, мимолетная надежда осенила крылом своим! А что, ежели Зигмунт, подобно тому кавалеру Наташеньки Шумиловой, вовсе не расположен был расшаркиваться и благодарить за подаренную ему девственность? Может быть, для него такие приключения — дело настолько обыкновенное, что он и слова Аннусе не сказал? Оставил несколько денег услужливому пану Тадеку, дочке его — какую-нибудь безделушку, да и был таков — не выяснив отношений и не обнаружив страшного недоразумения, сломавшего Юлии жизнь?

Она с трудом подавила всхлипывания и невероятным усилием воли заставила себя вернуться под трепетное крыло надежды.

Коли так… Коли так, то о случившемся не знает никто, кроме нее. И ежели Господь и Пресвятая Богородица будут милосердны к ней, великой грешнице, ежели увидят, как она горюет и раскаивается, то событие сие останется тайною для всех. И, быть может, удастся дома умилостивить разгневанного отца, сославшись на пустую причину, поездку в гости, внезапную прогулку, дурь, ударившую в голову, понести наказание, пусть даже и порку, как это было в прошлом году, когда она загнала лучшую отцову тройку, выиграв пари с тем самым злосчастным курьером Пивовововым. Сейчас она была на все согласна, лишь бы удалось сберечь тайну. Она отменно умела забывать то, чего не хотела помнить, и как бы черный платок набросила на воспоминания о сплетенных телах, ладно танцующих под вечную мелодию — мелодию страсти, о губах, мучительно-сладостно терзавших друг друга… Нет! Нет! Не думать об этом! Она старательно лелеяла уверенность, что Зигмунт никому ничего не скажет, никто ни о чем не догадается, что их с Сокольским судьбы, скрестившись на мгновение и вызвав смерч, подобно двум взвихренным потокам ветра, разлетелись в разные стороны и никогда не сойдутся впредь. А коли так… Воротясь в Варшаву, она отыщет Адама, и… и, может быть, еще не все для них потеряно!

Даже тень надежды была столь отрадна, что Юлия с наслаждением отхлебнула чаю, и румянец взошел на ее щеки, и ярче заблестели глаза, и хозяин, добрый человек, не спускавший с нее глаз, мысленно возблагодарил за это внезапное преображение Матерь Божию и украдкой смахнул умиленную слезу.

Да. Единственное спасение и утешение сейчас — дом, родители, уют, забота и любовь отца с матерью! Все, что совсем недавно было с охотою оставлено, брошено, так живо и тепло обступило Юлию, что далее жить без этого показалось невыносимо. И она гнала, понукала, нахлестывала коня, однако чем ближе подъезжала к Варшаве, тем более тревога овладевала ее сердцем.

Наступил вечер, но сумерки рассеивали странные огни, вспыхнувшие при дороге. Юлии понадобилось время, чтобы сообразить: да это ведь горят те самые охапки соломы, привязанные к вершинам просмоленных шестов, на которые она обратила внимание тем днем, когда они с Адамом, очертя голову, неслись из Варшавы. Она полюбопытствовала — что это, но Адам то ли не захотел ответить, то ли сам не знал. Однако теперь шесты горели косматым, жадным огнем, словно подавали кому-то какой-то знак.

Юлия мчалась обочь дороги, рискуя переломать ноги коня, но опасалась выезжать на середину, по которой шли и шли в Варшаву отряд за отрядом. Настораживало, что она не слышала ни единого слова по-русски, а когда впереди одного из шедших полков увидела трехцветное знамя, а на головах солдат — красные конфедератки [27], страх подкатил к горлу. Вспомнилось вдруг, как несколько дней назад в городе появились листовки о том, что Бельведерский дворец в Лазенках, резиденция цесаревича, с первого декабря сдается внаем. Городовые срывали эти листки, наклеенные на стены, однако на лицах поляков, читавших их, появлялось выражение нетерпеливого ожидания. Юлия тогда спросила Адама, что означает сия оскорбительная шутка, но он пожал плечами и перевел разговор на другое. А сейчас Юлия вспомнила и листовки, и сердитые выпады отца против поляков в разговорах, и уверения его, что от «этой пакостной нации» можно ждать всякого подвоха, всякого предательства…

Тут со стороны города послышалась перестрелка, а потом ухнул пушечный выстрел — и снова наступила напряженная тишина.

Теперь Юлия уже не сомневалась в том, что нынче ночью в Варшаве что-то произошло. Именно на это, конечно, намекал своими упреками Адаму Зигмунт, а она была слишком озабочена судьбою собственной любви, чтобы придавать значение чему-то еще. Но теперь страх снедал душу, и зрелище темных, пустых улиц заставило ее задрожать мелкой дрожью. Топот конских копыт казался опасно-громким в затаившейся тишине. Казалось, этот дробный перестук способен взорвать ее — и тогда эта тишина сменится чем-то настолько ужасным, непредставимо ужасным!.. Юлия и сама не знала, чего боится, но сочла за лучшее спешиться и пойти пешком, ведя, вернее таща, за собою вконец замученного коня.

На углу Краковского предместья, когда до дому было совсем недалеко, конь стал, отказываясь идти. У Юлии не было ни сил, ни охоты сдвинуть его с места, а потому она закинула поводья ему на шею, предоставив самому плестись в знакомую конюшню — и, подобрав юбки, бегом бросилась в сторону дома.

Город был темен, витрины не освещены, уличные фонари кое-где осторожно, воровато мерцали, но большинство из них было не зажжено вовсе. Однако здесь кончилось безлюдье, и Юлия похвалила себя за то, что идет пешком: она могла неслышно перебегать от подворотни к подворотне, оставаясь незамеченной.

Теперь непрерывно слышались на улицах глухой шум или ружейная стрельба; то вдруг наступала тишина, то раздавались пронзительные выкрики: «К оружию, поляки, к оружию!»; слышался топот коней быстро скачущих всадников и экипажей.

Какой-то страшный, мерцающий красный свет далеко рассеивал тьму, и Юлия с ужасом увидела, что кое-где бушуют пожары, освещая ночь. Она не поверила глазам, увидев полыхающее здание русского комиссариата на Новом Святе. Некие тени сновали мимо огня. Юлия обрадовалась на миг, приняв их за пожарных, но это была толпа черни, забавлявшаяся страшным зрелищем.

Неторопливо проплыла мимо закрытая карета. Зеваки оглянулись, начали набожно креститься: ведь это была карета «бискупа» — католического епископа. Словно в театре теней на красном фоне пожара увидала Юлия в окне кареты четкий силуэт тоненького старичка, старательно, направо и налево, осенявшего крестным знамением и толпу черни, склонившуюся перед ним, и горящее здание, и всю эту черную, страшную, ноябрьскую ночь — что бы в ней ни происходило.

Стиснув зубы, Юлия пустилась бежать, намереваясь больше не останавливаться. Дом ее был уже рядом — совсем рядом, и никакая буря не сможет поколебать его высокие каменные стены!

Вот и он, вот и он.

Она припала к воротам, занесла кулаки, чтобы неистовым стуком разбудить привратника, чтобы скорее укрыться за этим высоким забором. Но сердце ее упало, когда тяжелые, обычно запертые створки вдруг поддались — и сами собой покорно разошлись в стороны…

Юлия бежала по садовым дорожкам, как по лесным тропкам. Они всегда были чисто выметены, а сейчас на них намело опавших листьев, легкий снежок похрустывал под ногою — она и не заметила, когда он начал сеяться, первый снег этого года. Легкие белые клубы реяли у ее губ, и Юлии казалось, что это не дыхание — это душа ее вырывается из тела, бегущего слишком медленно, и спешит раньше его достичь темного, неосвещенного дома, чтобы узнать, увидеть — что там?!

Дверь была незаперта, как и ворота. И гулкая тьма, и выстуженный воздух, и ветер, перебирающий на полу какие-то разбросанные бумаги, — все враз сказало Юлии, что дом ее пуст.

— Матушка? Mon pere, батюшка? — робко позвала она, но не услышала ответа.