Звезда королевы - Арсеньева Елена - Страница 97

Синева небес сгущалась, и прозрачный, неровный диск луны — чистый-чистый, как бы омытый, — засветился в вышине, хотя солнце еще не село.

Воздух был необычайно свеж и прозрачен, однако кровь стучала у Марии в висках, словно она задыхалась, а ноги подкашивались. Может, все дело в том, что она поднялась слишком высоко в горы. Лицо ее горело, лоб покрылся испариной. Невыносимо хотелось вымыть волосы — они все слиплись над тугой косынкой, — помыться в горячей воде. Да где же этот трактир?! Забавно окажется, если она сбилась с пути… наверное, нужно было все-таки пересилить себя и нанять повозку. В крайнем случае подождала бы в лесу до сумерек… Тут она споткнулась на ровном месте и только чудом не упала на каменистую тропу. Слабость одолевала так властно, что глаза Марии наполнились слезами.

Зачем, зачем она ввязалась в эту кошмарную историю? Надо было вернуться из конторы дилижансов домой, все рассказать Корфу, передать в его опытные руки эту тяжкую ношу, которая так гнетет ее усталые плечи! В конце концов, это мужские забавы; не женское дело таскаться по горам с секретным поручением государственной важности. Вот ей-же-ей, если сейчас трактир не покажется на дороге, она сядет прямо здесь, на обочине, и зарыдает в голос!..

Мария со всхлипом перевела дыхание, и тут, словно сжалившись над ней, деревья впереди расступились — и прелестный, аккуратненький, точно игрушка, двухэтажный домик показался шагах в пятидесяти от нее.

Трактир Эрлаха! Вот он какой!.. А стоявший на крыльце крепыш в белом переднике, перехватившем увесистый животик, и в безрукавке из оленьей кожи, верно, и был сам хозяин.

— Вы паломница, сестра? — неприязненно спросил Эрлах, провожая Марию в отведенную ей комнату. Лицом он был бы недурен, но напыщенный и надменный вид его производил самое неприятное впечатление. Мария удивилась было, а потом сообразила, что католическая церковь в ее лице встретилась здесь с протестантизмом Эрлаха, и, мягко улыбнувшись, кивнула.

Она щедро заплатила вперед, и религиозный фанатизм Эрлаха несколько погас. Проведя Марию в чистую и светлую комнату под номером семь, он принялся рассказывать о порядках, заведенных в его доме. Мария спросила ужин и побольше горячей воды, однако Эрлах не унимался. Теперь темой разговора сделалась его честность.

— Все постояльцы, что жили у меня, — говорил он, — премного оставались довольны. Я получаю небольшой барыш, да зато идет обо мне добрая слава, зато совесть у меня чиста и покойна, а у кого покойна совесть, тот счастлив и ничего не боится. И хорошо спит по ночам…

В этот самый момент грянул гром, и все краски мигом сошли с лица Эрлаха.

— Что с вами? — вскричала Мария с удивлением: неужели этот крепкий мужчина так боится грозы?

— Ничего, — промолвил Эрлах. — Ничего. Только надобно затворить окно, чтобы не было сквозного ветра.

Однако лишь потянулся он к распахнутым створкам, как молния полыхнула, чудилось, уже в самой комнате. Эрлах отпрянул, и Мария поглядела на него испытующе: «Говорят, Бог шельму метит?»

Эрлах, зажмурясь, несколько раз перекрестился. Марии сделалось смешно: на небе уже не было ни облачка, гроза прекратилась так же внезапно, как и началась.

Эрлах пришел в себя, отдышался и опять бойко заговорил о неустрашимости того, кто берет за все умеренную цену и, подобно ему, имеет чистую совесть. По счастью, появилась горничная с горячей водой. Хозяин наконец вышел, а Мария с наслаждением занялась своим туалетом. За несколько франков ей удалось уговорить Анни (так звали девушку-горничную) вычистить к утру ее платье, выстирать и высушить белье. А так как Марии на ночь предстояло остаться в чем мать родила, то Анни не без ехидства предложила ей черное полотняное платье — пусть скромное и поношенное, но все же вполне светское, — и немало подивилась веротерпимости гостьи: та, не чинясь, надела платье, проворно заплела еще мокрые волосы в косу — и с аппетитом отдала должное изрядной миске ravioli [200].

После сытной трапезы Марию разморило. Твердо помня, что спать нельзя, что нужно непременно проследить за Эрлахом и выяснить, безопасен ли трактир или в нем происходит нечто подозрительное, она прилегла на пышной постели, не разбирая ее и не раздеваясь, и заснула, кажется, еще прежде, чем опустила голову на подушку.

Марию разбудил лунный свет, бивший прямо в лицо. Она всполошенно села, озираясь.

Тишина. Нигде не звука. Все спокойно в трактире, все спит кругом.

Подошла к окну. Ее добрая знакомая, бледная луна, налилась холодным серебряным светом и высоко поднялась над долиною, освещая округу ярче, чем ревербер [201].

У Марии захватило дух — такая красота и тишина царили кругом. Ничего подобно ей, жительнице равнинных приречных лесов, никогда в жизни не приходилось зреть!

Лунный свет, разливаясь по горам, серебрил гранитные скалы, густую зелень сосен и ослепительно блистал на вершине Юнгфрау — одной из высочайших Альпийских гор, покрытой вечным льдом. Два белоснежных холма, напоминающих грудь юной девы, казались увенчавшей ее короной. Это был как бы символ вечной, нетронутой, ничем не искушенной невинности; ничто земное и суетное не касалось этих сиятельных высей, даже бури не могли до них вознестись; лишь лунные лучи ночью и солнечные — днем дерзали ласкать эти нежные округлости, вечное безмолвие царило вокруг…

У Марии защипало глаза — так бывало всегда, стоило ей увидеть безусловную, непреходящую красоту; и стеснилось сердце… Оказалось кощунственным даже подумать о том, что эту возвышенную красоту может осквернить предательство, убийство, человеческая алчность. Да разве мог Эрлах, живя в такой близости к Божественному, под этим светлым, всевидящим взором небес, оказаться бесчестным злодеем?!

Мария тихонько вздохнула, опасаясь даже шумом дыхания своего оскорбить невыразимую эту тишину — и тотчас опустила глаза, доселе обращенные горе: до ее слуха донесся стук копыт по каменистой тропе.

Очарование альпийской ночи было нарушено так бесцеремонно, что Мария сочла необходимым увидеть святотатца.

Если бы взор ее мог испепелять, то от всадника, в эту минуту въехавшего во двор, осталась бы лишь горстка пепла!

— У, дура, светит, как ошалелая! — раздался голос Эрлаха, и он сам, погрозив кулаком луне, вышел принять повод у всадника.

Мария задохнулась от возмущения. Не зря Эрлаха недолюбливают явления небесные! Она не сдержала легкой усмешки, но следующие его слова, произнесенные почти шепотом, но отчетливо слышимые в хрустальной тишине, заставили затаить дыхание.

— Восьмого номера так никто и не спросил.

Сердце Марии приостановилось: Эрлах говорил по-английски!

— Да, незадача!.. — произнес на том же языке всадник, спешиваясь. — Не пойму, зачем было убивать курьера на станции? Он должен был вывести нас в Туне на русского связного, а теперь ломай себе голову: кто, где и с кем должен встретиться. Знаешь ли, плохо нам станется, ежели на этот раз провороним их связного. Не миновать нам тогда отправиться в гости к твоим бывшим постояльцам!

— Куда это? — удивился Эрлах, и вновь прибывший злобно огрызнулся:

— Куда? В пучины Рейнбаха [202]! С камнем на шее!

Мария зябко поежилась. Ай да Корф! Ай да провидец…

Всадник что-то неразборчиво проговорил, а трактирщик пренебрежительно махнул рукой:

— Да так, одна монашка-паломница…

Мария впервые в жизни порадовалась, что о ней отозвались пренебрежительно. Не хотела бы она привлечь к себе внимание «добропорядочного» Эрлаха!

Вновь прибывший насторожился:

— Монашка?.. Не может быть!

Мария невольно отпрянула от окна в тень.

Приехавший схватил Эрлаха за грудки:

— Какая она? Высокая, молодая, в синем платье и с серебряным крестом на груди?!