Звезда королевы - Арсеньева Елена - Страница 50

— Стойте!.. Погодите! Стойте!

Господи, да он же хохочет, задыхается от смеха! Проклятый Вайян, вечно он смеется!

Маша от ярости почти ослепла и молотила кулаками куда ни попадя, уже даже не нанося врагу никакого чувствительного урона, и он смог наброситься на нее — стиснул так, что она не то что пошевелиться, вздохнуть почти не могла — и на сей раз не крикнул, а прошептал в самое ухо:

— Ну, тихо, тихо, моя дорогая!

И она замерла в его объятиях, ибо только сейчас до нее вдруг дошло: да он же говорит по-русски!.. И кричал ей… кричал по-русски!

Маша как бы окаменела, потрясенная, а супротивник, не разжимая тисков своих рук, вдруг ткнулся лбом в ее плечо и зашелся в приступе хохота — громкого, от души! Нет, это не был тихий, ехидный смешок Вайяна — Маша узнала бы его вмиг… И тут она испытала еще одно потрясение: сотоварищи нападавшего нагнали карету, окружили ее, подъехав совсем близко. Маша, стиснутая крепкими руками хохочущего человека, увидела через его плечо их встревоженные, озабоченные лица, — одно было ей незнакомо, а два других… о Господи! Нет, быть того не может!.. Да ведь это же Егорушка и Данила!

Несколько мгновений она смотрела на них неподвижным, остановившимся взором, а потом вдруг обморочный туман поплыл перед ее глазами, и она начала никнуть, опускаться… Но тот, чьи руки все еще держали Машу, легонько встряхнул ее, и голос — этот берущий за сердце голос! — произнес:

— Ну же, придите в себя, сударыня, не то мне опять придется что-нибудь поджечь!

И Маша, чуть откинувшись назад, сквозь слезы счастья увидела лицо своего мужа.

Он здесь! Так это он преследовал ее — вернее, спасал! Он искал ее — и нашел. Он здесь!

Безумная радость охватила ее. Эти незабываемые черты, эти синие глаза… смех и нежность струились из них… Он склонился к Маше, его губы были так близко, так близко! До смерти захотелось прижаться к этим губам, прижаться к нему, но вдруг, словно удар кнута, ожгло воспоминание о губах Вайяна, о теле Вайяна, вдавившем ее тело в красный бархат разоренной постели… И Маша враз ощутила себя грязной с ног до головы — грязной и оскверненной.

Что же она натворила! Что натворила!

Она с ужасом отшатнулась от Корфа и едва не разрыдалась, увидев, как мгновенно погасли его глаза, окаменело лицо, а объятия разжались так внезапно, что Маша чуть не упала.

— Итак, сударыня, — произнес он безразлично, сухо, таким чужим голосом, что Маша невольно схватилась за сердце, — чему я обязан новым удовольствиям видеть вас? Кстати, не забудьте поблагодарить графа Комаровского — когда б не его самоотверженные хлопоты, нам ни за что не найти бы вас, мадам, так вы увлечены были своим приключением!

Маша невольно стянула на полуобнаженной груди края рваного платья — Вайян давеча не церемонился с ее туалетом; перехватив надменный взгляд барона, она поняла, что он каким-то образом обо всем догадался, словно разглядел на ее коже следы рук Вайяна; и улыбка, исполненная теперь даже не презрения, а гадливости, искривила его уста, от которых Маша с трудом оторвала взор.

Она подняла измученные глаза и увидела растерянные лица Данилы и Егорушки, которые терялись в догадках, как понимать поведение так внезапно встретившихся мужа и жены.

— Данила… — слабо улыбнулась Маша. — Слава Богу… и вы, граф… а добро ваше, подарки французам не тронуты!

И вдруг такая злоба на все, что произошло, на судьбу, снова подставившую ножку, на барона, опять даже не пожелавшего узнать, что с ней было в плену — просто с маху, с плеча осудившего, отвергнувшего! — на всех этих мужчин, глазеющих на нее, не сумевших уберечь ее, пришедших поздно, поздно, а теперь не сказавших ни слова привета, более того — смеющих глядеть с презрением, такая злоба вдруг обуяла Машу, что она вскрикнула гневно:

— Берегите свои шляпы, господа! Ветер может унести их!

Данила и молодой граф, спохватившись, сорвали шляпы, кланяясь Маше, но она это едва ли заметила: мстительно усмехнулась, увидев, как залилось краскою лицо Корфа, когда он медленно, как бы нехотя, потянул с головы шляпу, украшенную белыми перьями. И, отвернувшись, не дождавшись его принужденного полупоклона, уставилась на дорогу, унимая расходившееся сердце.

Ничего не изменилось, ничего! Они ненавидели друг друга по-прежнему, что в России, что во Франции, ненавидели… ну и пусть!

Глава XIII

ЛЮТЕЦИЯ И ЕЕ ОБИТАТЕЛИ

— Вот вам и Лютеция Паризиориум, — вежливо и сухо, словно представлял случайную знакомую, произнес Корф, и перед Машей открылась обширная равнина, а на ней, вдоль извилистой реки, исчерченной тенями мостов, — невообразимые громады зданий в тени деревьев.

У Маши дух захватило — Париж ведь, Париж простирался пред нею! — но ни в коем случае не хотелось предстать пред Корфом этакой обалдевшей от счастья простушкою, а потому она небрежно проговорила:

— Если не ошибаюсь, это название означает «селение на воде»?

Маша была прекрасно осведомлена о том, что в III–II веках до Рождества Христова небольшой остров Лютеция на реке Секвариуме стал главным поселением галльского племени паризиев. Кроме того, Маша читала в «Записках о Галльской войне» у Юлия Цезаря, что римские войска покорили Галлию и построили на левом берегу Секвариума, или Секваны, новый город по римскому образцу. Теперь Секвариум звался Сеной, Лютеция — Парижем, а потомки паризиев были, очевидно, теми самыми людьми, мимо которых громыхал дормез. Маша также знала, что в течение нескольких лет город был резиденцией императора Юлиана, центром всей Римской империи. Она тоже могла бы кое о чем рассказать барону: например, о том, как свирепая армия гуннов во главе с Атиллой не дошла до Парижа, что и было предсказано христианской монахиней Женевьевой — она после этого стала святой покровительницей Парижа. О, Маша много читала и много могла бы поведать Корфу, приятно удивив его своими знаниями, — но было ясно, что он не желает быть приятно удивленным своей женою, — и она молчала, глядя по сторонам.

Многолюдье, пестрота, шум! Прекрасные дома не меньше чем в шесть этажей, разноцветные витрины богатых лавок. Карета мчится за каретою, беспрестанно кричат возницы: «Gare! Gare! [102]«Вокруг волнуется море людское; и все спешат куда-то — звенят голоса, будто в огромном, шумном птичнике! Маше казалось, что она, как маленькая песчинка, попала в ужасную пучину и несется, несется куда-то, кружась в водном вихре… Она уже ничего не различала вокруг, насмерть перепуганная одной мыслью: да так же здесь жить-то?! У нее и впрямь закружилась голова, и тут же карета остановилась у трехэтажного серого дома с башенками — стены и решетка сада были увиты белыми вьющимися розами.

— Прошу вас, — послышался спокойный голос Корфа, и Маша с невольным испугом взглянула на него. — Это улица Старых Августинцев. Здесь вы будете жить.

— А вы? — жалобно, как заблудившаяся девочка, вскрикнула Маша, до дрожи боясь остаться одна в этом кипении людских судеб и лиц.

Корф задумчиво смотрел на нее. Глаза у него сейчас были светло-серыми, непроницаемыми.

«Никогда я еще не видела такого красивого, величавого лица, никогда еще сердце мое не следовало так охотно за взором», — с тоской подумала Маша.

Нет, думать об этом было слишком печально, однако ответ Корфа:

— Я тоже живу здесь, — вселил некоторую бодрость, и Маша без дрожи смогла принять его руку и выйти из кареты.

Она успела только окинуть дом беглым взглядом, отметив его красоту и соразмерность пропорций, как вдруг сердце ее замерло: из приотворенной двери показалась женская фигура.

Мелькнувшая было надежда на то, что тетушка Евлалия Никандровна явилась встретить любимую племянницу, тотчас же рассеялась: слишком высока, стройна, молода и красива была эта дама в платье цвета beige [103] с кружевной отделкою тоном светлее — враз скромной и богатой, с продернутой сквозь узор золотой нитью. В этом платье, в каждой его складке была та самая неуловимая и необъяснимая французская элегантность, перенять которую безуспешно пытаются все женщины мира, в то время как всякая француженка с рождения одарена ею от Бога.