Звезда королевы - Арсеньева Елена - Страница 25

Они шли да шли. Маша была не то сонная, не то задумчивая, и на ее бледном лице застыло какое-то странное, недоумевающее выражение. Она словно бы прислушивалась к чему-то… напряженно размышляла о чем-то. Елизавета решила не беспокоить ее и ни о чем не спрашивала; она шла, переговариваясь с Данилою о разных пустяках.

Вот и трактир приблизился. Вошли в чистый, выметенный двор, окруженный конюшнями, поднялись на крыльцо. Дом был невелик — в пять комнат, одна из которых была общей столовою, вторая — стряпка; две другие отдавались подряд всем заезжим, а последняя, подороже ценою, приятно убранная, предназначалась для богатых проезжающих, желавших ночевать отдельно. На эти покои и рассчитывала Елизавета, и каково же было ее огорчение, когда горничная Пелагея, встретившая княгиню у ворот, поведала, что «барская комната» занята какой-то важной дамою, едущей из Санкт-Петербурга, и в путь свой, давая отдохнуть лошадям, она тронется не раньше утра, а в общих комнатах полно всякого народу с бору по сосенке, набившегося сюда в предчувствии непогоды.

Решительная Елизавета, конечно, отправилась бы дальше, на почтовую: подумаешь, четыре часа пути! Но Машино недомогание? Но тяжелые тучи, которые уже бились одна о другую, глухо ворча?.. Она растерянно застыла на пороге, как вдруг Маша, мгновенно побледнев, привалилась к стенке… сползла по ней… села, пытаясь поднять голову, — да и завалилась неловко на бок.

Пелагея завопила, как резаная, а Елизавета рухнула на колени перед дочерью и сжала ладонями ее бледное, похолодевшее лицо с закатившимися глазами. Она пыталась позвать Машу, уловить стук ее сердца, но Пелагея вопила, как по покойнику, и ничего нельзя было понять от этого крика.

Но вдруг раздался резкий звук пощечины, и суровый женский голос проговорил:

— Silence, merde [42]!

Конечно, Пелагея ничегошеньки не поняла, и немедля умолкнуть ее заставила только пощечина; Елизавета же, мало привычная к подобному обращению с крепостными, с изумлением обернулась, но разглядела в проеме двери лишь темный силуэт с непомерно большой и какой-то вихрастой головой и столь широкой юбкою, что она вовсе перекрыла вход. И эта странная фигура, подбочась, задумчиво изрекла:

— Не стану отрицать, что обмороки нынче вошли в большую моду! Ну, там, обмороки Дидоны, капризы Медеи, спазмы Нины, ваперы Омфалы, обморок кстати, обморок коловратности… Но этот, сдается мне, более чем натурален… — В речи ее звучал приятный французский акцент, который враз исчез, когда она вновь рявкнула, теперь обращаясь к Даниле: — Чего стал, ероnvantail [43]? А ну, бери барышню, неси в покои!

— Так ведь свободных нетути… — пискнула Пелагея, но незнакомка так грозно взглянула на нее, что горничная с перепугу оступилась и слетела с крыльца.

Данила же легко поднял Машеньку и проследовал через весь трактир за властной барыней. Елизавета, не чуя ног, поспешала следом.

Вся процессия ворвалась в знакомую Елизавете комнату, благоухающую духами, и Данила осторожно уложил барышню на диванчик. Незнакомая дама быстро что-то сказала по-французски; из-за занавески выбежала молоденькая хорошенькая девушка в кокетливом платьице и передничке и проворно засуетилась вокруг Машеньки с горячими салфеточками, льдом и какими-то пузырьками.

Елизавета сунулась было к дочери, но незнакомая дама взяла ее за руку:

— Успокойтесь, madame. Моя камеристка отлично знает свое дело. Умоляю вас, поверьте: обморок вашей дочери тотчас пройдет!

Елизавета, сморгнув слезы, обратила на даму признательный взгляд — и невольно замерла от изумления. Право же, особа, стоявшая перед нею, имела внешность презамечательную!

Было ей, верно, за пятьдесят, однако волосы ее оказались не седыми, как можно было ожидать, а густо напудренными фиолетовой пудрою и уложенными в виде округлой корзины, в которой колыхалось множество цветов, — правда, несколько примявшихся. Ручка корзины, также сплетенная из волос, была вдобавок повита перьями. Данила, разинув рот, завистливо смотрел на сие произведение парикмахерского искусства, позабыв всякую почтительность. Да и Елизавета на какое-то мгновение забыла обо всем на свете, даже о дочери; она не сводила глаз с чрезмерно декольтированного (старческая морщинистая грудь, тщательно напудренная и украшенная мушками, производила впечатление каких-то покрытых пылью древних развалин) черного платья из дивного шелка, затканного алыми розами, — платья с такими пышными фижмами, что талия казалась неправдоподобно тонюсенькой. Лицо дамы, все в грубых складках, было набелено, нарумянено и накрашено, и дама эта распространяла крепкий запах кармской мелисной воды [44], однако умный взор больших и красивых черных глаз заставлял забыть обо всех диковинных причудах ее туалета.

— Умоляю, — снова произнесла она, не по-русски выговаривая русские слова, — не волнуйтесь. Ваша дочь сейчас очнется. Пока же позвольте представиться. Я — графиня Строилова.

Елизавета рот раскрыла от изумления.

— Не может быть! — воскликнула она и тут же, краснея, извинилась: — Простите, сударыня, мою вольность, но я…

— Быть может, мы знакомы? — прервала дама. — Однако моя ужасная рассеянность… Прошу прощения тысячу раз! Ради Бога, напомните ваше имя…

— Я княгиня Измайлова, — сделала неловкий реверанс Елизавета, — но моя дочь носит титул графини Строиловой.

Насурмленные дуги бровей взлетели еще круче; черные глаза дамы недоверчиво раскрылись.

— Позвольте… — тихо проговорила она — и вдруг резкие, грубые черты ее как бы разошлись, разгладились: — Ах нет, не может быть! Неужели правду говорят, Il n'e?apas de bonheur que dans les voies commnes [45]?! Вы — la princesse [46] Елизавета Измайлова? А это несчастное дитя — ваша дочь?

Елизавета захлопала ресницами:

— Да… но каким образом…

— Дорогая Louize! — воскликнула дама, внезапно заключая ее в свои объятия и обдавая запахами духов, пудры и помады. — Ах нет, в это невозможно поверить… Встретиться с вами здесь, случайно?! Ведь я отправилась из Петербурга три дня назад, желая посетить Любавино и повидаться с вами и моею племянницей!

— Племянницей? — переспросила Елизавета. — Так вы…

— Ну конечно! — закивала графиня так энергично, что один цветок выпал из ее прически и упал на плечо Елизаветы. Та безотчетно сняла его — цветок был шелковый. (Вот оно что, а она-то удивлялась — откуда в конце августа такие свежие маки?!) — Конечно! Я — кузина вашего покойного свекра, Петра Строилова, прихожусь вам по мужу — ах, Валериан! Страдалец! — Она на мгновение приложила к глазам кружевной платочек. — Прихожусь вам тетушкою, ну, а этому милому ребенку, — она экстатически воззрилась на Машеньку, которая в этот миг застонала и приоткрыла глаза, — троюродной grand-maman [47]. Хотя, конечно же, было бы гораздо приятнее, если бы и она называла меня просто ma tante [48]. — И графиня, округлив напомаженный рот, добродушно хохотнула: однако тут же и осеклась, с тревогою, невольно тронувшей Елизавету, оборотясь к кровати.

— Матушка, — сквозь слезы проговорила Маша, — я… ох, мне дурно!

Она поперхнулась. Проворная камеристка успела выхватить из-под кровати фарфоровый ночной сосуд и пригнуть к нему голову молодой девушки, прежде чем ее снова обильно вырвало.

Елизавета покачнулась и тяжело опустилась на табурет, очень кстати оказавшийся рядом. Теперь уже нельзя, невозможно было гнать от себя смутные подозрения, промелькнувшие у нее, еще когда они с Машею выскочили из перепачканной кареты. Нет, ах нет, не может быть!..

«Будь проклят Григорий! Вот участь моего ангела!»