Бог войны и любви - Арсеньева Елена - Страница 24

О Господи, да в уме ли она?

Если Ангелина правильно поняла графиню, ей сейчас даруют свои милости сразу трое!

Она забилась, пытаясь вырваться, но Моршан держал крепко.

— Да, Сен-Венсен, тебе не повезло, — произнес он с нарочитой грустью. — Внаклон ты теперь работать не сможешь, так что девчонка достанется нам с Ламиралем.

— Ну вот еще! — так же деланно обиделся Сен-Венсен. — Я тебе не уступлю!

— Никто никому не будет уступать! — умиротворяющим тоном проговорила графиня. — Вы ляжете втроем на ковре — и наша русская бабочка будет порхать с одного на другого, как с цветка на цветок.

— Со стебелька на стебелек! — поправил, усмехнувшись, Моршан — и так внезапно и сноровисто вздернул платье и сорочку Ангелины вверх до пояса, что она даже не успела вскрикнуть.

А потом голос у нее пропал, ибо то, что она в этот момент ощущала и видела, было в равной степени невозможно… пугающе… и жутко, и искусительно — все враз!

Сен-Венсен живо расстегнул штаны и повалился на ковер, дурашливо хихикая и задирая ноги. Ангелина завороженно уставилась на то, что поигрывало и металось меж его ногами, невольно вспомнив: «…Вид у той прелести был крепкий и прямой, но размеры меня прямо-таки испугали…»

Ламираль помирал со смеху, глядя на причуды приятеля, и никак не мог справиться с пуговицами штанов. А Моршан тем временем бесцеремонно шарил у Ангелины между ног, хрипло дыша ей в ухо и бормоча какие-то непристойности. От всего этого у Ангелины подогнулись, ослабли колени, томительная, сладостная боль расползлась по чреслам, и предательская, словно бы извне прокравшаяся мысль: «А вдруг это будет не страшно, а приятно?..» — уже не показалась ни позорной, ни отвратительной. Краешком сознания, холодно и отстраненно, Ангелина успела понять, что плоть предает ее, что жажда наслаждения, разбуженная некогда Никитою, безраздельно властвует над ее мыслями и чувствами, однако эта отрезвляющая мысль тотчас отлетела, ибо оказалось, что руки Моршана и впрямь знали толк в женском естестве.

— Остановитесь, господа! Остановитесь! — послышался резкий, с командирскими интонациями, голос мадам Жизель, и Ангелина, как ни была ошеломлена происходящим, поразилась той власти, которую эта женщина имела даже над опьяненными желанием мужчинами. Сен-Венсен приподнялся, Ламираль оставил возню с пуговицами, а Моршан так вовсе отпустил Ангелину — и она неминуемо упала бы, словно тряпичная кукла, не окажись рядом Фабьена, который успел подхватить ее и усадить на диванчик. И от прикосновения этих дружеских рук, так надежно обнимающих ее, Ангелина с облегчением ощутила: похоть, опьянение, безрассудное томление враз спали с нее, как шелуха. Остался только страх — и надежда, что Фабьен не покинет ее. Но что он может сделать?!

— Одну минутку, господа, — говорила между тем мадам Жизель. — Вы-то люди светские, искушенные в подобных забавах, а вот наша дебютантка, кажется, не поняла моих намеков и не все знает о том спектакле, где ей предстоит играть. Она уже усвоила роль, видела партнеров и декорации, однако ей неведомо самое главное…

Она обернулась к Ангелине, и та изумилась той ненависти, что сверкнула в агатово-черных, прекрасных очах мадам Жизель.

«Что?.. Что еще, какое испытание вы уготовили мне?» — хотела спросить Ангелина, но даже не смогла шевельнуть пересохшими губами. Впрочем, графине вопросы были ни к чему.

— Ты знаешь, что у этой пьесы будут зрители, — промурлыкала она со сладчайшей улыбкой, словно сообщала невесть какую приятнейшую новость, и, подойдя к гобелену, изображавшему пасторальную сцену на зеленом лугу, приподняла его край… за которым открылась комната, полная людей.

В первое мгновение показалось, что они все здесь, рядом и, стоит крикнуть, сейчас же ворвутся сюда, чтобы помочь Ангелине, спасти ее… но тут же она уловила тусклый блеск толстого стекла и поняла, что это гости графини, отдыхающие после бала в маленькой гостиной, которая отделена от другой комнаты стеклянной стеною. Точь-в-точь как в тех домах в Париже, о которых рассказывала мадам Жизель!

Ангелина зажмурилась, как бы защищаясь от страшной догадки. Так вот почему графиня завела эти непристойные разговоры! Она решила устроить для своих гостей такое же бесовское развлечение!

Но нет. Это же глупо. Ангелина чуть приободрилась и с надеждою открыла глаза, готовая к борьбе, разве могут благородные люди, увидев, как девушку из знатной семьи насилуют трое негодяев, оставаться равнодушными, не прийти на помощь?!

И тут же воспоминание о руках Моршана повергло ее в дрожь. А вдруг плоть вновь предаст ее? Вдруг графиня отдернет занавеску как раз в тот момент, когда Моршан и его присные заставят Ангелину метаться в приступах блаженства — безрассудного, властного, темного блаженства? Зрители решат, что Ангелина сама пришла сюда — и она будет опозорена навеки! И что бы она ни говорила потом, как бы ни объясняла, мол, ее завлекли обманом, опоили, одурманили, — ничто не поможет!

Прижав руки к горлу, почти не дыша, Ангелина всматривалась в лица зрителей, еще не знающих, что им предстоит увидеть, беззаботно болтающих и смеющихся, — и отчаяние леденило ей душу. Как на подбор, здесь были собраны самые недостойные, никчемные из нижегородского общества. Все сплошь или недоброжелатели ее деда, или просто люди злобные, завистливые, известные своим злоречием. От них не жди пощады! Чужая беда для них — награда!.. А когда Ангелина разглядела в этой компании Нанси Филиппову, все ее существо невольно исторгло сдавленное, хриплое рыдание. Нанси терпеть ее не может, Нанси жизнь посвятит, чтобы ее пуще опозорить! Нанси загубит ее навеки!

Ангелина повела безумными глазами, силясь отыскать хоть намек на спасение, и содрогнулась, встретив усмешку мадам Жизель. Так могла бы улыбаться змея за мгновение до того, как вонзить смертоносное жало в тело своей жертвы. И Ангелина поняла, что графиня по ее лицу, как по раскрытой книге, прочла все ее надежды, и ужас, и отчаяние, и понимание полной безнадежности… Ангелина все смотрела, смотрела в эти черные глаза, торжествующие, горящие — глаза победительницы!

— Застегните штаны, господа! — опустив край гобелена, скомандовала мадам Жизель с грубой прямотою армейского капрала. — Представление отменяется. Девочка все поняла, не так ли?

Ангелина тупо моргнула, не зная, что сказать, но Фабьен стиснул ее руку, и, повинуясь этому безмолвному приказу, она кивнула:

— Да… да, поняла! Вы отпустите меня? Я могу уйти?

— Не прежде чем дашь слово молчать! — произнесла мадам Жизель, и вконец ошеломленная Ангелина пролепетала в ответ:

— Нет, нет, я никому не скажу… Как я могу… это же позор, позор!

— Дура, — небрежно, беззлобно бросила мадам Жизель. — Разумеется, ты промолчишь о том, как чуть не кончила только от пальца Моршана!

Ангелина отшатнулась. Каждое слово хлестало ее по лицу, оставляя пылающий, жгучий след. И поделом, поделом, она все это заслужила!

— Не реви! — прикрикнула мадам Жизель. — Ты должна дать мне слово, что не обмолвишься ни словом не только о них, — она мотнула головой в сторону мужчин, — но и о тех «трех бабах», а главное… — она многозначительно помедлила, — о маркизе д'Антраге!

— Значит, она и впрямь была здесь?! — не сдержалась Ангелина — и побагровела от уничтожающего презрения, прозвучавшего в голосе мадам Жизель:

— О Господи, Анжель, да ты еще глупее, чем я предполагала! И что ты нашел в ней, Фабьен, что?! Впрочем… впрочем, ее мать тоже не отличалась особым умом, однако же твой отец воистину потерял от нее голову, чем и погубил себя!

В голосе графини зазвучали истерические нотки, и Моршан предостерегающе взял ее за руку:

— Сударыня… умоляю вас, сейчас не время предаваться воспоминаниям! Вы хотите отпустить девчонку нетронутой? Но кто поручится, что она прямо сейчас, прямо отсюда не бросится к своему деду или к капитану Дружинину, не расскажет им все, что слышала здесь?..

— Вы недооцениваете меня, друг мой! — Мадам Жизель надменно вздернула голову. — Кто поручится, что она будет молчать? А взгляни-ка сюда, Анжель! — Она выхватила из шкатулки, стоявшей на бюро, пачку бумаг и сорвала перевязывавшую их ленточку. — Взгляни! Взгляни!