Бог войны и любви - Арсеньева Елена - Страница 21

— Все это сказки! Сказки русских старух! — заносчиво, явно не желая сдаваться просто так, пробурчал Моршан, однако в голосе его звучала неуверенность.

Какое-то мгновение царила тишина, потом маркиза холодно произнесла:

— Не будьте идиотом, Моршан!

— Сударыня! — рыкнул тот. — Благодарите Господа, что вы принадлежите к слабому полу…

Он не договорил: его перебил Ламираль, и этот голос напоминал голос человека, впавшего в транс:

— Роскошный помещичий дом в селе Воронцове был превращен в мастерские. Перед окнами висела раззолоченная гондола и расписные крылья. Я видел это. Видел, как осторожно наполняли горячим воздухом огромный шар. Движением крыльев его можно было направлять во всякую сторону. Летательная машина могла поднять до сорока человек и ящики с разрывными снарядами… [35]

Ламираль говорил еще что-то, но Ангелина уже не слышала.

Так, значит, Меркурий не бредил! Он ничего не выдумывал! И загадочный груз, доставленный несколько дней назад на сотне подвод, не что иное, как чудесная летательная машина — штука похлеще, чем сказочный ковер-самолет! Даже легкомысленная женщина, далекая от военных знаний, не будучи семи пядей во лбу, способна понять, какое удивительное оружие изобрел Франц Леппих. Все эти снаряды, сброшенные с высоты на неприятельскую армию, могли произвести в ней страшное опустошение! Неудивительно, что французы говорит об этом так встревоженно!

Ангелина стояла, напряженно уставившись на портьеру, из-за которой доносились тихие голоса, но видела не пыльный синий бархат, а мертвое, выбеленное лунным светом лицо, черную, запекшуюся кровь бородача… убитого вместо Меркурия, теперь она в этом не сомневалась! И капитан Дружинин едва не стал жертвою вовсе не случайной оплошности — на него покушались, потому что он, как и Меркурий, был связан с «лодкой-самолеткой». А опрокинувшаяся карета? Меркурия вон еще когда хотели убить, и не окажись поблизости Фабьен, кто знает, какая участь ждала бы и Меркурия, и саму Ангелину. Фабьен.

Это имя вернуло Ангелине способность связно мыслить. Как могло статься, что здесь, в мирном доме, известном своими прорусскими настроениями, какие-то люди (и в их числе подруга матери Ангелины!) упоминают Наполеона не с осуждением, а с восхищением, запросто обсуждают военные тайны русских? Да что же это? Кто они?

Чуть раздвинув портьеру, Ангелина ухитрилась краем глаза заглянуть в комнату, и то, что она там увидела, едва не исторгло у нее крик изумления. Она ведь ясно слышала мужские голоса, но увидела только маркизу д'Антраге, стоящую к ней спиной и глядящую в окно, а еще трех тех самых рослых баб, которых несколько минут назад впустил сюда лакей… поденщиц, в вольных позах рассевшихся по креслам и говорящих мужскими голосами!

— Не могу больше! — пророкотала басом одна из «баб», нервно сдирая с головы платок. — Я умираю от жары!

Узнав по голосу Моршана, Ангелина сунулась вперед, чтобы удостовериться, получше разглядеть его лицо, но нечаянно наступила на портьеру, запнулась… и в голове ее, подобно искре, вспыхнула картина, как она сейчас ввалится в эту комнату, рухнет на пол, запутавшись в пыльном бархате… и пока она балансировала, ослепленная этим ужасным видением, чьи-то руки вдруг вцепились в ее плечи и так дернули, что Ангелина резко развернулась и оказалась плотно притиснутой к чему-то твердому и теплому, а ее готовый закричать рот — зажатым чем-то горячим.

Целая вечность прошла, прежде чем Ангелина поняла: она прижата к мужскому телу, а к ее рту — мужские губы.

Она была ошеломлена настолько, что едва не лишилась чувств, но руки держали ее так крепко, губы целовали так жарко, что ее тело пробудилось, очнулось и невольно ответило на ласку. Так бывает во сне, когда тебя возбуждает призрачная, невероятная страсть, но, и проснувшись, ты еще двигаешься в слитном ритме двух тел, твои губы все еще горят от поцелуев, все существо еще содрогается от наслаждения…

Из этого плена Ангелина не могла высвободиться. Сознание ее то гасло, то прояснялось, и во время этих просветлений Ангелина понимала, что, не разжимая объятий, не прерывая поцелуя, ее ведут, подталкивают куда-то, и она подчиняется незнакомцу не только потому, что нет сил сопротивляться. Она и не хотела сопротивляться, она мечтала сдаться, умереть в этих объятиях, она боялась только одного, что ноги не выдержат, подогнутся — и ей волей-неволей придется выскользнуть из этих объятий, оторваться от этих губ, перестать вдыхать дикий, чуть горьковатый и пряный запах этого тела — запах ветра, травы, леса — запах страсти!

Безвольно отступая, Ангелина на что-то наткнулась, и в тот же миг сильные руки приподняли ее и посадили. Она чуть не вскрикнула, ощутив обнаженными бедрами прохладу шелка, сообразив, что платье поднято, открыв ее ноги, ее тело, все естество ее, которое гладят, ласкают, возбуждают бесконечно нежные, умелые, сводящие с ума руки.

И снова она не испугалась — это чувство было заглушено безумной жаждой наслаждения. У нее не было других мыслей, других чувств — она вся была одно сплошное желание, мужское вторжение в себя она ощутила как благодать, и исторгли ее губы только стон блаженства, слившийся со стоном обнимавшего, услаждавшего ее человека.

Ангелина не открывала глаз, вся отдавшись слитным рывкам двух тел. Она понимала, что сделалась жертвой предательства своей изголодавшейся, возбужденной плоти, но любила сейчас не какого-то незнакомца, захватившего ее в плен своим пылом, — она снова была на волжском берегу, с тем сероглазым безумцем, она каждым движением, то принимая в себя мужское орудие, то исторгая его трепещущим лоном, воскрешала в памяти ту неповторимую встречу.

Если бы Ангелина могла сейчас связно мыслить, она пожелала бы одного: изведать наслаждение — а потом остаться одной, не видя того, кто ей это наслаждение дарует, поверить, что это снова был он, тот самый, единственный в ее жизни, незабываемый!

Блаженная судорога внезапно опоясала ее первым предвестием близкого восторга. Отошла… воротилась с новой силой… И в этот миг Ангелина ощутила, что его руки, только что терзавшие ее чресла нескромными, сладостными прикосновениями, уже касаются ее висков, легонько, но настойчиво трогают веки. Он ничего не говорил, не разрывал яростных сплетений губ и языков, но эти прикосновения как бы принуждали: «Открой глаза. Открой!»

Слегка качнув головой, она изо всех сил зажмурилась, давая понять, что ни за что не подчинится, и тут же с ужасом ощутила, что он прекратил свои сводящие с ума удары и уходит… выходит из нее!

Испуганно вцепившись ногтями в его бедра, Ангелина послушно открыла глаза — и забилась, зашлась в ошеломляющих содроганиях, невероятных, непредставимых, ощущая внутри себя словно бы огненную реку, в которую слились два устремленных навстречу, наконец-то извергшихся потока страсти. Это был призрак или явь — Ангелина не знала, не понимала, однако ее обнимал сейчас Никита!

Впрочем, она не удивилась. Ведь это и мог быть только он!

И вдруг все разом кончилось. Пронзительный женский крик прорезал тишину, и Ангелина почувствовала, как неведомая сила оторвала от нее Никиту — внезапное одиночество и холод вызвали слезы на ее глазах, — а вместо его просветленного любовью лица над нею склонилось искаженное злобой лицо Фабьена.

Крики, удары, звон разбитого стекла, топот ног…

Ангелина лишилась чувств и не знала, что было дальше.

6

СТЕКЛЯННАЯ СТЕНА

— Почему вы не звали на помощь? — в исступлении твердил Фабьен. — Почему не звали?!

Мадам Жизель молчала, нервно покусывая губы. Но пристальный немигающий взор ее был испытующе устремлен на Ангелину, и та вдруг впервые заметила, как ошеломляюще похожи глаза мадам Жизель и маркизы д'Антраге. Да, конечно, они ведь кузины… Воспоминание о маркизе оказалось таким мучительным, что Ангелина вскинулась: