Великие женщины мировой истории. 100 сюжетов о трагедиях и триумфах прекрасной половины человечества - Коровина Елена Анатольевна - Страница 45

И еще Вы бы увидели, какой мы вызвали восторг! Уверяю Вас, казалось, будто ведут на прогулку пятьдесят обезьянок – до того народ толпился за нами со всех сторон…»

Императрица отвечала не менее непосредственно и по-домашнему: «Софу в турецком стиле поставили в мою комнату. Сама я поместила там лишь ваше изображение, сделанное девицей Молчановой: оно – предмет моей нежной привязанности, который никогда не покинет места, ему предназначенного… Но скоро я и саму вас возьму к себе… тогда кончатся и слезы, и вздохи…»

И вот – время пришло. В 1776 году состоялся первый выпуск учениц Смольного института. Из 53 девочек только четыре, в их числе и Александра Петровна Лёвшина, получили Большую золотую медаль и знак отличия – золотой вензель Екатерины Великой. И только одна в июне 1777 года стала личной фрейлиной императрицы – «черномазая Лёвушка».

Она поселилась при дворе в комнатах рядом с собственными покоями императрицы. Теперь она и своими глазами видит свой портрет, до сих пор висящий над той самой «турецкой» софой. Но все равно – что-то не так! Лёвушка чувствует это сердцем. В улыбке матушки Екатерины уже нет прежней теплоты. Она всегда занята, ей месяцами не до Лёвушки.

Саша прибегла к проверенному средству – стала писать Екатерине письма. Но ответов не было! А однажды к Александре подошла одна из доверенных статс-дам: «Зачем вы все пишете? И так по дворцу ходят нелепые слухи о том, что вы себя чуть не дочкой императорской возомнили. Претензии ваши смешны, как и сами письма! Все эти утомительные ахи и охи возможны для девочки, но совершенно нелепы для взрослой девицы. О том, что императрица играла с вами в заботливую матушку, следует забыть как можно скорее. При дворе она – монархиня, а вы – ее обыкновенная подданная!»

Девушка прибежала в свою комнату бледная как смерть. Так все это было игрой?! В бедную сиротку и заботливую матушку… Она, Саша, была просто игрушкой, даже имя утеряла, став какой-то нелепой «черномазой Лёвушкой»! А императрица забавлялась ею, как Петрушкой на ярмарке. И, наигравшись, бросила.

Но смириться с этим Саша не могла. Она попыталась обратить на себя внимание радикальным средством – выйти замуж. Екатерина просто будет вынуждена заметить такие действия своей бывшей любимицы. Но, увы, императрица с совершенно безразличным видом дала свое согласие на брак. И вот в апреле 1780 года 20-летняя Александра Петровна Лёвшина, обвенчавшись, стала княгиней Черкасской и вместе с мужем покинула Петербург. Перед отъездом она умоляла императрицу о прощальной аудиенции, но ответа не получила. Уже в Москве Александра узнала, что в комнатах Екатерины поменяли мебель: турецкую софу вынесли, а портрет, висевший над ней, отправили на склад. Лёвушку передернуло – так и ее саму выкинули за ненадобностью.

В Москве она не прижилась – тосковала о Петербурге, часто вспоминала Смольный, хоть и понимала с горечью, что, дав образование, институт так и не смог научить ее главному – умению жить и выживать в непонятном «взрослом» мире. С мужем отношения тоже не заладились. Озорная и смешливая Лёвушка вообще разучилась улыбаться. Через четыре года, в 1784 году, она умерла – зачахла с тоски. А было ей всего 24 года.

Свет и тьма Александры Струйской

Она кажется неземной и воздушной, в ней – море обаяния и какая-то таинственная, колдовская притягательность. Увидев раз ее портрет, невозможно забыть эту девушку, возникающую из романтической дымки: светлое платье, коса до пояса, огромные завораживающие глаза. Она почти нереальна. Трудно даже представить, что столь беззащитное создание сможет вести обычную жизнь: завтракать, обедать, ссориться с мужем, стариться, наконец. Кажется, ей предназначено только возвышенное: романтическая любовь, радостные сны, милые задушевные беседы.

Вот уже третий век юная Александра Струйская смотрит с портрета молодого живописца Федора Рокотова с изумлением и вопросом: где же ожидаемая радость жизни? Но судьба распорядилась трагически. В жизни этой хрупкой красавицы, как в капле, отразился весь трагический уклад крепостной России, убивающий мечты и ломающий судьбы. Как это ни парадоксально, Александра Струйская стала символом тех страшных лет.

Портрет – взмах кисти художника в ответ на взмах темных девичьих ресниц. Еще вчера Сашенька Струйская сидела в мастерской Рокотова, то улыбаясь, то недоуменно поднимая брови. Но завтра портрет уже нужно отдать. Это же заказ…

Художник вздохнул – такова его доля. Любой живописец – человек подневольный. Тем более он – Федор Степанович Рокотов. Он же хоть и пишет портреты светских красавиц и щеголей, блистающих при дворе самой матушки императрицы Екатерины II, но сам-то живет на «незаконных основаниях». Ведь хоть и рос он в барском доме князя П.И. Репнина, но рожден был от крепостной девушки. Князь никогда его сыном не признавал, хоть и продвигал потом по жизни. Рокотов стал членом Академии художеств, прикупил в Москве доходный дом, был принят в среде знати. Вот и заказчик этого портрета, Николай Еремеевич Струйский, называет художника милейшим другом. К концу этого, 1772 года Рокотов написал два портрета – самого Струйского и его юной супруги.

Ф. Рокотов. Портрет Александры Петровны Струйской. 1772

Чета Струйских приехала в Москву из села Рузаевка Пензенской губернии. Там у Николая Еремеевича богатейшие поместья и крепостных до тысячи душ. Можно жить вольготно, ни в чем себе не отказывая. Струйский так и живет – дает по Москве балы, скупает наряды и драгоценности для молодой жены. Отчего же тогда цепкий взгляд художника увидел в лице красавицы Сашеньки не просто грусть – неотвратимость беды?..

Юная Александра Петровна Озерова, дочь помещика той же Пензенской губернии, пошла замуж за Струйского по собственной воле, без нажима родителей. Впрочем, отчего ж не пойти? Николай Еремеевич хоть и молод еще (всего-то 24-й год пошел), но уже успел лихо послужить в лейб-гвардии Преображенском полку, был замечен самой Екатериной II, которая считалась патронессой преображенцев. Выйдя в отставку и вернувшись в родовое имение, Струйский не потерял связей с императрицей. Теперь он пишет стихи, собирает их в книги, печатает в собственной типографии, которую завел в Рузаевке, и посылает с дарственной надписью в Петербург. Екатерина гордится таким стихотворцем-издателем, показывает его книги иностранным послам, приговаривая: «У нас и за тысячу верст от столицы процветают искусства и художества!»

Словом, Струйский обласкан не только богатейшим наследством, но и монаршим вниманием. В 18-летнюю супругу влюблен – пушинки сдувает. И все равно – при эдакой-то любви! – глаза у Сашеньки полны грусти. Или просто Рокотову хочется видеть эту тайную грусть? Может, права старая нянька художника, вздыхающая жалостливо: «Уж не влюбился ли ты, голубчик Федя?»

А у себя в деревне Сашенька взглянула на парные супружеские портреты и отвела глаза. Как весело жилось в Москве на медовом месяце. Муж был внимателен, обворожителен, одевался по моде. Ну а вернулись в Рузаевку – все так странно переменилось. Конечно, соседи говорят, что Николай Струйский – чудак и оригинал, но всему же есть предел!

Николай теперь нервен и отчужден. Одевается странно: носит с фраком парчовый камзол, подпоясывается розовым кушаком, на туфли прикрепляет бантики, а на голову повязывает накладную длинную прусскую косу. Вся страсть его теперь уходит в стихотворство. Наверху барского дома он завел покои, названные «Парнасом», в святилище свое никого не впускает, даже не разрешает пыль сметать. Иногда по неделе не спускается оттуда, все пишет стихи. Написавши, мучает жену их чтением. А стихи-то длинны – часа по два читает. Поначалу Сашенька слушала с любопытством. Муж ведь величал ее то Богинею, то Сапфирою. Сашенька всегда обожала поэзию, особенно стихи Сумарокова. Но куда Николаю до петербургского поэта! Даже провинциалы-соседи понимают, что бедняга Струйский просто графоман, который никак не может сладить со своей пагубной страстью к маранию бумаги. Из своих элегий Струйский составил уже целую толстенную книгу «Еротоиды. Анакреонтические оды». С ума сойти!