Екатерина Великая. «Золотой век» Российской Империи - Чайковская Ольга Георгиевна - Страница 85

Умный Долгоруков понимает, что тогда еще, по молодости, не мог вглядеться в этих людей и по достоинству их оценить. Тем не менее – и это главное – молодые Долгоруковы смогли спрятать в карман столичное высокомерие. «Нам казалось, что мы перенесены в отдаленнейшее столетие нашего мира. Тяжело было и жене, и мне выдержать такое гостеприимство, но надобно было покориться обрядам: что город, то норов, что село, то обычай. Чем снисходительнее мы на все это смотрели, тем теща была довольнее нами, и в полном смысле счастлива. Ее удовольствие заменяло для нас все прочие нестерпимые недостатки». Согласимся, что поведение молодых Долгоруковых, их такт и деликатность, их желание доставить радость старой женщине представляют их нам людьми интеллигентными. Все, знавшие Евгению Сергеевну (она рано умерла), вспоминают ее как человека подлинной духовной культуры и редкого обаяния.

Удивительная судьба досталась Екатерине Ивановне Нелидовой: она была многолетней любовью Павла Петровича – и великого князя, и царя, – и любовь его была возвышенной и горячей (в одном из своих писем он пишет, что любит ее больше самого себя). Перед отъездом в Финляндию, когда шла война со Швецией, он наскоро шлет ей на обрывке бумаги: «Знайте, что умирая, я буду думать о вас». В дни тяжелой болезни, убежденный, что не выживет, он напишет отчаянное письмо Екатерине, «как царице и матери», о том, что совесть повелевает ему «оправдать невинное лицо», которое может из-за него пострадать. «Я видел, как судила злоба, как ложно толковала она связи, чисто дружеские, возникшие между Нелидовой и мною. Я клянусь тем судом, перед которым все мы должны предстать, что мы явимся перед ним с безупречной совестью. Зачем я не могу доказать это ценой собственной крови? Свидетельствую о том, прощаясь с жизнью. Клянусь еще раз всем, что есть святого. Торжественно клянусь и свидетельствую, что нас соединяла дружба священная и нежная, но невинная и чистая. Свидетель тому Бог». Можно предположить, что Екатерина прочла эти искренние строки, усмехаясь: в ее глазах платоническая любовь, надо думать, большой цены не имела. Но великого князя, как видно, преследовала и мучила боль, что их отношения с «Катей» могут истолковать дурно и что, когда его не станет, никто не защитит ее репутацию. Да и Екатерину Ивановну тяготит двусмысленность ее положения при «малом дворе» (фрейлина великой княгини и нежный друг великого князя); в 1793 году она просит Екатерину отпустить ее обратно в Смольный, и Павел в отчаянии умоляет ее по крайней мере бывать в его резиденциях – Гатчине и Павловске.

Что связывало этих молодых людей? Их общая удивительная некрасивость? Сиротство при дворе? Свойственная обоим восторженность и порывистость характера?

Но уже тогда Нелидова сильно уставала от неуравновешенности своего друга, который становился все тревожней, все подозрительней – а тут еще страх перед Французской революцией (видите, мол, к чему ведет вольнодумство – летят под топором коронованные головы!); и перед матерью, которая – об этом упорно говорят – хочет передать трон внуку Александру; и перед наглостью фаворитов (помнит ли он их дружбу с Орловым?). Великий князь ищет нравственной опоры в Нелидовой с ее умом, душевным равновесием и сообразительностью. Но ей придворная жизнь невмоготу, и она все-таки уезжает в свой дорогой Смольный.

Вступив на престол, Павел делает все, чтобы вернуть Нелидову ко двору. Зная, что его Катя подарков не принимает, он начинает осыпать дарами ее родню (так, ее мать получает 2000 душ, напрасно Екатерина Ивановна умоляет Павла хотя бы уполовинить этот огромный дар). Нелидову зовут вернуться ко двору не только Павел, но и новая императрица Мария Федоровна, все знают, что маленькая фрейлина – единственный человек на свете, которому дано смягчить гневные припадки императора, останавливать его дикие приказы. И она возвращается. В каком-то смысле Нелидова приняла эстафету давно умершего (и, надо думать, неведомого ей) Порошина, она тоже призывает Павла к терпению (и опять же: «А как терпенья-та нет, где же ево взять?»), предостерегает от жестоких решений, на которые он скор, от бестактностей, которые он делает на каждом шагу. Замечательны ее письма, по духу и форме строго верноподданнические, они вечно полны просьбами помиловать, смягчить участь, отменить жестокий приказ. Павел вздумал уничтожить орден Св. Георгия (введенный Екатериной), что глубоко оскорбило бы георгиевских кавалеров, никто не мог отговорить Павла от подобной бестактности – пришлось вступиться Нелидовой: «Именем Бога, государь, – пишет она, – подумайте о том, что этот знак отличия был наградою за пролитую кровь, за тела, истерзанные на службе отечеству! Что будет с теми, кто увидит, что их государь презирает то, что составляет их славу и свидетельствует об их мужестве» – и орден был сохранен. Она останавливает Павла в минуту гнева, как коня на скаку.

Вот рассказ А. С. Шишкова (который состоял тогда при Павле): «…Мне случилось однажды на бале, в день бывшего празднества, видеть, что государь чрезвычайно рассердился на гофмаршала и приказал позвать его к себе, без сомнения, затем, чтобы сделать ему великую неприятность (а неприятностью могли быть и ссылка, и даже крепость! – О. Ч.). Катерина Ивановна стояла в это время подле него, а я – за ними. Она, не говоря ни слова и даже не смотря на него, заложила руку свою за спину и дернула его за платье. Он тотчас почувствовал, что это значит, и ответил ей отрывисто: «Нельзя воздержаться!» Она опять его дернула». Нагоняй, который получил гофмаршал, был минимальным. «О! Если бы при царях, и особенно строптивых и пылких, все были Екатерины Ивановны», – добавляет мемуарист.

А она все просит и просит – за обиженных, за напрасно оскорбленных, за наказанных ни за что. И делает это столько же ради жертв царского гнева, сколько и ради самого Павла.

Само бескорыстие, само чувство собственного достоинства – перед нами снова по-настоящему интеллигентный человек. Да и веселости прежней своей она не утратила – и потому стала веселой душой не очень веселого гатчинского общества.

Караульное помещение Гатчинского дворца, где дежурным офицером был Саблуков.

Караул помещался в большой прихожей, а в конце длинного коридора, который шел во внутренность дворца, стоял часовой. Он успевал предупреждать о приближении императора. Но на этот раз все произошло с быстротой необыкновенной. Не успел часовой крикнуть: «На караул!», солдаты схватиться за ружья, а Саблуков вылететь из комнаты и выхватить из ножен шпагу, как дверь коридора распахнулась – и Павел «в башмаках и шелковых чулках, при шляпе и шпаге» выскочил в прихожую, и в ту же минуту «дамский башмак, с очень высоким каблуком, полетел через голову Его Величества, чуть-чуть ее не задевши». Император прошел в свой кабинет, а из коридора на одной ноге выскочила Нелидова, подняла башмак, не торопясь его надела и спокойно вернулась, откуда пришла. Павел был смущен.

– Мой дорогой, – сказал он на следующий день Саблукову, – мы вчера немного поссорились.

– Да, государь, – ответил Саблуков.

Павел уже видел в этом офицере своего друга, во всяком случае, в тот же вечер подошел к нему на балу и так же смущенно (все-таки жил в нем славный мальчик, которого когда-то воспитывал Порошин) сказал: «Мой дорогой, сделайте так, чтобы танцевали что-нибудь славное». Саблуков все отлично понял: император хотел, чтобы молодой офицер пригласил Нелидову. Тот был готов – но что знала она, кроме менуэта и гавота, которые танцевала, когда была гордостью Смольного? Он попросил дирижера сыграть менуэт, и все смотрели, как они танцуют. «Какую грацию выказывала она, – вспоминает Саблуков, – как великолепно выделывала па и производила обороты, какая плавность была во всех движениях прелестной крошки – точь-в-точь знаменитая Лантини, учившая ее. Да и при моем кафтане а ла Фридрих Великий мы, должно быть, имели точь-в-точь вид двух старых портретов».

Ну что же, та веселая, победительная Нелидова, которую написал Левицкий, вполне могла бы бросить своим атласным башмаком в голову императора.