Короля играет свита - Арсеньева Елена - Страница 69

Рука князя коснулась рукава Алексея, и наш герой вздрогнул.

Да. Все так и было. Он налил себе именно из этой страшной бутылки, он уже готов был выпить вино с растворенным в нем ядом, еще миг – и он валялся бы бездыханным, с искаженным лицом, с белой пеной на губах... его отвлек подозрительный шум, а потом бутылка исчезла. И бокал, из которого он пил, тоже исчез. Отравитель генерала оказался милосерден к его гостю... спасибо ему.

Да, все так и было, как говорит князь Василий Львович.

Алексей очнулся от своих мыслей и только теперь ощутил, какая жуткая, поистине мертвенная тишина воцарилась в зале. И в этой тишине раздался голос Платона Зубова, похожий на испуганный детский крик:

– Нет, господа! Нет! Я никого не убивал! Я в жизни своей никого не убивал! Это не я убил генерала Талызина.

Алексей встал и сделал к нему несколько шагов. Сердце его раздирала такая тоска, что боли в ноге он даже не чувствовал.

– Успокойтесь, ваше сиятельство, Платон Александрович, – сказал он ласково, точно пред ним и впрямь было испуганное дитя. – Я доподлинно знаю, что не вы убили моего дядюшку.

– То есть как так? – озадаченно спросил Каразин. – Что ты несешь, Алеша? Почему не он? Ну, хорошо, не он сам, так его сестра, а то и эти два шута гороховых, а то и тот, третий, ну, утопленник, как его там, Дзюганов...

– Ни тот, ни другой, ни третий, ни тем паче Ольга Александровна в сем деле не замешаны, – с непомерной печалью сказал Алексей.

– Вот те на! – развел руками Василий Львович. – Так кто же тогда убил генерала Талызина?

Алексей устало посмотрел на него, подумал, словно решаясь на что-то, а потом бросил:

– Да никто! Почему бы вам не прийти к мысли, что генерал Талызин покончил с собой?

Март 1801 года

Толпа любит перемены, и поэтому наступление нового царствования так или иначе всегда приветствуется. Строго говоря, приветствовали не столько начало нового, сколько окончание прежнего царствования.

Невозможно описать восторг столицы при распространении вести о смерти Павла! На рассвете 12 марта новость эта распространилась во всех направлениях с бешеной скоростью. Каждый нес ее в разные концы Петербурга по своим знакомым. Люди вбегали в еще спящие дома, крича из передней:

– Ура! Поздравляем с новым государем!

Где дома были заперты, там сильно, с криком стучали так, что будили заодно всю улицу, и каждому перепуганному лицу, высунувшемуся из своего окошка, провозглашали свежую новость. Тогда и эти люди тоже выбегали из домов и принимались носиться по городу, разнося радостную весть. Многие были так восхищены, что со слезами на глазах бросались в объятия к незнакомцам и с лобызаниями поздравляли их с новым государем.

В девять утра на улицах творилась такая суматоха, какой никто из жителей не помнил. К вечеру во всем городе не стало шампанского. Один не самый богатый владелец погребка продал его в тот день на 60 тысяч рублей! Пировали во всех трактирах. Приятели приглашали за свои столы вовсе случайных людей и напивались допьяна, повторяя беспрестанно радостные выклики. Всюду: в компаниях, на улицах, на площадях – звучало:

– Да здравствует новый император!

Город, имевший более 300 тысяч жителей, напоминал один большой дом умалишенных. Правда, все помешались от одной причины – от счастья!

Еще бы! Не было больше обязанности снимать шляпу перед Зимним дворцом, а это и в самом деле было крайне тяжело: когда необходимость заставляла идти мимо дворца, нужно было в стужу и ненастье маршировать с голой головой из почтения к безжизненной каменной массе. Не обязаны были дамы выпрыгивать из экипажей при встрече с императором; одна только вдовствующая императрица требовала к себе пока что такого почтения.

Повеселевший, постепенно привыкающий к своей участи Александр ежедневно гулял пешком по набережной в сопровождении одного только лакея. Никакой охраны! Да и зачем? Всюду он встречал только приветливые лица. Как-то раз на Миллионной улице он застал солдата, дерущегося с лакеем.

– Разойдетесь ли вы! – закричал он им. – Полиция вас увидит и возьмет обоих под арест!

У него спрашивали, следует ли разместить во дворце пикеты, как было при Павле.

– Зачем? – удивился он. – Я не хочу понапрасну мучить людей. Вы знаете, как послужила эта предосторожность нашему отцу!

Привоз книг из-за границы снова был дозволен; разрешили носить и платье, кто какое хотел, с лежачим или стоячим воротником. Через заставы можно было выезжать без пропускного билета от плац-майора. Все пукли, к общей и величайшей радости, были обстрижены. Эта небольшая вольность была воспринята всеми, особенно солдатами, как величайшее благодеяние. Начали носить любимые прически a la Titus. Косы пока еще сохранились, но имели теперь в длину четыре вершка и должны были завязываться на половине воротника.

Круглые шляпы снова появились на головах! Как-то раз все посетители приемной графа фон дер Палена бросились в окнам: по улице проходила первая особа в круглой шляпке! Можно без преувеличения сказать, что разрешение носить эти шляпы вызвало в Петербурге не меньшую радость, чем уничтожение страшной Тайной экспедиции!

Панталоны стали до колен. Дамы с не меньшей радостью облеклись в новые платья. Экипажи, имевшие вид старых немецких колымаг, исчезли, уступив место русской упряжи, с кучерами в национальной одежде и форейторами (что было строго запрещено Павлом!), которые стремительно, с криками: «Пади, пади!» – проносились по улицам, как всегда это водилось в России. Всем казалось, будто с рук их свалились цепи. Всю нацию словно бы выпустили из каземата.

Несколько сот узников Тайной экспедиции увидели свет божий – это было первым приказом нового императора, сразу после того, как он подписал свой первый манифест и вернул несчастных донцов «из Индии». Петропавловская крепость в первый раз опустела вдруг и надолго. Всего было освобождено около семисот человек. Никто не занял освободившиеся камеры, даже генеральный прокурор Обольянинов, обер-шталмейстер Кутайсов и генерал Эртель (единственные жертвы из числа приближенных Павла!) были уволены от службы без всяких преследований. В столицу вернулись артиллерии полковник Алексей Петрович Ермолов, писатель Александр Николаевич Радищев, которому возвратили звание коллежского советника и крест четвертой степени.

Уже с 13 марта (сразу после ликвидации Тайной экспедиции) было снято запрещение на вывоз продовольственных товаров из России и ввоз в страну. Оживилась торговля. Затем была объявлена амнистия беглецам, укрывающимся за границей, все обвинения против них, кроме смертоубийства, предавались забвению. Восстановили дворянские выборы. Чиновникам полиции предписывалось «отнюдь из границ должностей своих не выходить, а тем более не дерзать причинять никому никаких обид и притеснений». Стал разрешен ввоз нот и распечатаны закрытые ранее типографии, разрешено печатать в России книги и журналы. Уничтожены позорные виселицы, поставленные в городах в публичных местах, где прибивались имена провинившихся лиц.

Для войск была принята новая форма, и живые призраки времен Семилетней войны наконец-то исчезли с глаз...

Наконец-то даже скептики начали одобрительно подумывать, что цель и в самом деле оправдывает средства!

Май 1801 года

Никто ничего не ответил Алексею, не возразил, не засмеялся, хотя в его предположении о самоубийстве Талызина можно было найти немало смехотворного и уязвимого. И в то же время оно было удобным – настолько удобным, что позволяло покончить с поисками виноватого, мгновенно завершить затянувшийся разговор, распутать слишком уж запутанный узел предположений и каждому заняться своими отложенными, но неотложными делами.

Первым смекнул это Василий Львович, и он же первым «занялся делами». В комнате еще не утих общий облегченный вздох, как он снова выхватил заткнутые за пояс пистолеты и кинулся к князю Платону Александровичу: