Короля играет свита - Арсеньева Елена - Страница 60

Во внутреннем карауле Преображенского лейб-батальона стоял тогда Сергей Марин, один из заговорщиков. Это был человек романтический. Потомок итальянских артистов (Марини), некогда приглашенных в Россию Елизаветой Петровной, он был любителем французской литературы, автором сатирических поэм и эпиграмм, пользовавшихся большим успехом, и всем своим существом привязан к екатерининским идеалам культуры. Эти идеалы, думал Марин, возродятся при любимом внуке незабвенной государыни.

При всей своей романтичности, Марин был человеком острого ума. Услышав, что в замке происходит что-то необычное, старые гренадеры из числа преображенцев разволновались. Одна минута – и они ринутся узнавать, что случилось! Но Марин не потерял присутствия духа и громко скомандовал:

– Смирно!

И почти все время, пока заговорщики расправлялись с Павлом, гренадеры неподвижно стояли под ружьем, и ни один не смел пошевелиться и даже почесать в затылке, под тяжелыми пуклями, смазанными для крепости и надежности мучным клейстером. Таково было действие знаменитой армейской дисциплины: солдаты во фронте становились живыми машинами.

Тем временем, услыхав шум в прихожей, Павел вдруг резко нагнулся, сразу сделавшись меньше ростом, и, прошмыгнув между оторопевшими заговорщиками, кинулся к дверям с таким проворством, что несколько мгновений они только неловко разводили руками, как делают бабы, пытаясь поймать переполошенную курицу. Однако Николай Зубов, тот самый «мрачный гигант», которого когда-то до дрожи (и не напрасно!) боялся житель «гатчинской мельницы», метко ударил его в висок золотой табакеркой, которую держал в руке. Павел резко шарахнулся и упал, ударившись другим виском об угол стола. Стоявшие тут же князь Яшвилл, Татаринов, Горданов и Скарятин яростно бросились на него. Началась борьба. Его топтали ногами, шпажным эфесом проломили голову, и наконец Скарятин задушил его собственным шарфом.

Лишь только началось избиение, как Платон Зубов упал в кресло, зажал уши и отвернулся. А Беннигсен вышел в прихожую и начал ходить вдоль стен, разглядывая вывешенные там картины. Картины были действительно хороши: кисти Верне, Вувермана и Вандемейлена, – однако вряд ли Беннигсен мог понять, что на них изображено. Между прочим, во всю свою воинскую службу он был известен как человек самый добродушный и кроткий. Когда Беннигсен командовал армией, то всякий раз, когда ему приходилось подписывать смертный приговор какому-нибудь мародеру, пойманному на грабеже, он исполнял это как тяжкий долг, с горечью и отвращением, явно делая над собой насилие. Однако при убийстве Павла им было проявлено удивительное хладнокровие. Кто объяснит такие странности и противоречия человеческого сердца?

Пален, со своим отрядом несколько задержавшийся в пути, появился в роковой спальне, когда бывшего императора уже не было в живых.

Май 1801 года

Бесиков. Собственной персоною! Снова пересек путь Алексея этот злой гений, снова встал поперек его жизни жестокий, равнодушный дознаватель, из-за которого... по вине которого...

Все разговоры с Каразиным, все разумные выводы, которые сделал для себя наш герой относительно истинной виновницы своих злоключений, вылетели из его головы с той же скоростью, с какой кулак его встретился с лицом ненавистного полицейского.

Бесиков грянулся оземь, издав глухой, утробный звук. Он не ждал, что Алексей узнает его с первого мгновения, тем более не ждал такого стремительного нападения, а потому не успел ни прикрыться, ни отстраниться, ни тем паче ответить. Просто рухнул – и возился где-то там, на сырой земле, хрустя сочными стеблями растений, раздавленных падением.

– Получил, сволочь? – с наслаждением спросил Алексей. – Так тебе и надо! Будешь теперь знать, что с «милашкой» – помнишь, как ты меня «милашкой» называл да красавчиком? – лучше не связываться!

Бесиков хрюкнул – и вдруг умолк, словно подавился своим изумлением. Затих. И в этой мгновенно наступившей оглушительной тишине сделался отчетливо слышен дробный перестук каблучков, а потом – скрип осторожно приоткрываемой двери.

И Алексей остолбенел, пораженный внезапной догадкой.

А если... а если Бесиков вовсе не его выслеживал, а если ждал здесь совсем не Алексея Уланова, несчастного беглеца? Поистине, только с помощью ворожбы или чернокнижия мог он выйти на след «убийцы генерала Талызина», который – бесспорно, явно, несомненно! – утонул в Неве темной апрельской ночью вместе с каменнорожим Дзюгановым. Алексей сам себя выдал! Эти далекие торопливые шаги, этот скрип двери... Ясно! Все ясно! Бесиков подстерегал здесь другого человека – любого другого, который вздумал бы преследовать беглянку. Она скрывала лицо на балу, она пыталась уйти от преследования, а Бесиков был ее пособником, вот в чем дело! Он помогал ей скрыться – и если Алексей не поторопится, враг его придет в себя и сделает все, чтобы задержать преследователя таинственной незнакомки.

Вот, он уже приподнимается!

Подавив подловатое желание ударить ногой в смутно белеющее внизу лицо, Алексей наклонился, сгреб Бесикова за шарф (краем глаза разглядел гладкие черные волосы, обтянувшие маленькую, словно бы змеиную, совершенно бесовскую голову), приподнял, дал врагу утвердиться на ногах – и с превеликим наслаждением опять поверг его в горизонтальное положение новым ударом в челюсть.

Теперь Бесиков угомонился. Лежал тихо, не шевелясь и не делая ни малейшей попытки остановить Алексея. Наверное, попытайся он, и Алексею пришлось бы убить его... Не пришлось, бог миловал эту тварь.

Перескочив через поверженного врага, наш герой понесся туда, где, как ему казалось, он слышал скрип двери.

Там, где Алексей дрался с Бесиковым, было темно, а здесь – еще темнее. Он бежал, выставив вперед руки, опять сражаясь с ветками, цветами, лианами, и внезапно встретил напряженными ладонями деревянную поверхность. Стенка? Нет, дверь.

Та самая дверь!

Алексей секунду постоял, умеряя дыхание, потом нашарил ручку и начал приотворять дверь – осторожно-осторожненько, неслышно!

Уличный воздух, коснувшийся лица, показался ледяным после жаркой духоты зимнего сада. Алексей увидел широкое крыльцо, лестницу, и в первое мгновение ему показалось, что беглянка ускользнула-таки, но тут же он увидел стройную женскую фигуру, которая, придерживая одной рукой широкие юбки, а другой подбирая рассыпавшиеся легкие волосы, нетерпеливо пританцовывала у калитки в кованой чугунной ограде, явно готовая улизнуть. Причем улизнуть дама желала не пешком, а в карете, и Алексей то ли услышал, что ли почудилось ему, что он слышит, как скрипят мелкие камушки под колесами этой кареты, как храпят нетерпеливые кони, как свистит, вспарывая воздух, кнут кучера. Он знал только, что ее надо остановить, а потому, чтобы не тратить времени на беготню по ступенькам, перепрыгнул через балюстраду крыльца, упал на гравий, почувствовал на миг боль в ноге – острую боль, от которой даже дыхание занялось, – перекатился, вскочил, пробежал, хромая, несколько шагов, с ужасом ощущая, что нога подворачивается, не слушается, но тонкий силуэт был уже близко, и Алексей в последнем шаге-броске успел схватить ее – не столько для того, чтобы удержать, сколько чтобы самому удержаться. Набежал сзади, обхватил за плечи – и обмер, потому что в точности так же безжалостно, как ударил он только что Бесикова, его ударил неповторимый аромат духов.

Она! Это была она!

Какое-то мгновение оба стояли неподвижно, словно не веря случившемуся. И тут, будто нарочно для того, чтобы у нашего несчастного героя не осталось никаких уже сомнений в том, что он поймал-таки свою недостижимую мечту, она обеими руками взяла его ладонь, поднесла к своему лицу и осторожно захватила губами средний палец, проведя языком по луночке ногтя...

И все. И больше уж не было ничего ни в мыслях, ни в сердце, ни в теле, кроме всеохватного желания.

Нет, одна мысль все же промелькнула в воспаленной голове Алексея: «Господи, я плыву, плыву...»