Короля играет свита - Арсеньева Елена - Страница 52

И рвали-таки они его, и рвали, и рвали...

В конце концов человеку, который стоял в это время у окна княжеского кабинета и смотрел на собачью суету вокруг Флориашки со смешанным чувством отвращения и удовольствия, надоело наблюдать, как идут клочки аббата по закоулочкам. Он отошел и опустился в кресло с сознанием исполненного долга. В нем не было жалости ни к драному католику, ни к спешно удаленной княгине. Оба заслужили свою участь; вдобавок за последние сутки, особенно – за последние несколько часов на него обрушилось столько странных, изумляющих, пугающих открытий, что наш герой (а в кабинете князя Казарина сидел именно он, сын дворянский Алексей Уланов, даже не снявший тесноватого анненского мундирчика, разве что избавившийся от надоевшей деревянной ноги) даже малость подустал от разнообразия испытанных ощущений. Ну а самое главное, судьбы преступных любовников уже принадлежали прошлому, в то время как Алексею пора было перестать думать о былом, а надлежало жить только нынешним и грядущим.

И в этом настоящем и грядущем всего-навсего следовало отыскать пропавшее у генерала Талызина письмо великого князя, а теперь государя императора. Сделать это предстояло именно Алексею, потому что именно он, и только он, видел особу, безусловно причастную к смерти генерала: загадочную незнакомку, которую и мысленно, и вслух называл только так, и не иначе: она.

В том, что эта дама явилась в дом Талызина отвести глаза деревенскому дуралею и сделать его козлом отпущения, князь Каразин не сомневался ни на миг. Более того, Василий Львович полагал, что именно она и ее сообщник (а сообщник, безусловно, был, ведь нельзя слабыми женскими руками удушить такого крепкого, сильного, еще вполне молодого человека, каким был тридцатичетырехлетний генерал!) неосторожно подняли тот шум, который насторожил Алексея и заставил его пройтись по комнатам. Очевидно, они искали бумаги: пытались отомкнуть все замки секретера и обнаружить тайник с письмом. Не желая рисковать (а вдруг гость невзначай сунется в альков и увидит мертвое тело?!), но и не имея возможности ждать его ухода (камердинер по имени Феоктист Селиверстов – или как его там, Селиверст Феоктистов? – должен был воротиться совсем скоро), дама по черной лестнице вышла из дому и, приняв невинный вид, вошла с парадного входа, ошеломив Алексея внезапностью своего появления, а еще пуще – роковой красотой, которая произвела на него впечатление не просто ошеломляющее – поистине сногсшибательное!

Когда князь Каразин, выслушав подробнейший рассказ нашего героя о его злоключениях и многажды переспросив о некоторых подробностях, представил ему законченный образец своего логического построения о женском вероломстве, Алексей несколько мгновений провел в раздумье: заплакать ему или наброситься на хозяина дома с кулаками. Мелькнула даже мысль, что князь, мстя ему за подтверждение измены княгини (подозрения давно зародились у Василия Львовича, он только не решался давать им хода, ну а получив свидетельства стороннего наблюдателя, мгновенно поверил взволнованным словам юноши, напуганного собственной смелостью, и перестал сомневаться), нарочно свел все концы к неведомой красавице, чтобы уколоть побольнее и Алексея. Чтобы и ему тоже пострадать привелось.

Господи, да ведь проницательному князю мгновенно стало понятно, что его «ветеран Крымской кампании» не просто предался любви с пылкой незнакомкой, но и по уши влюбился в нее! Настолько сильно, что даже не желал теперь смириться с очевидностью и едва не плакал, столкнувшись с холодным расчетом, а вовсе не с необоримой страстью, толкнувшей прекрасную даму на безумства с первым встречным молодым красавчиком.

Покачивая головой над этой безрассудной юношеской доверчивостью, Василий Львович потребовал у Алексея описать его загадочную возлюбленную. Тот долго краснел, заикался и путался, потому что неловко было бы рассказать почтенному человеку о нежной, белой, беспомощно напрягшейся под страстными поцелуями Алексея шее, о тонком плече с россыпью чуть заметных родинок возле ключицы... Одна из них была чуточку побольше остальных, но тоже совсем крошечная, так что иногда она пряталась под шелковым шнурком, с которого спускался, ныряя меж грудей, серебряный крестик. И не мог он сказать о том, как странно, томительно пахли русые волосы, когда Алексей, зажмурясь от счастья, жадно шарил ртом по ее теплому уху, оцарапав губу серьгой и придя в неописуемый, поистине дикий восторг от этой боли. И о тех словах, которые она шептала в его целующие губы, шептала легко, словно вздыхая, не мог он поведать никому на свете. И о ноготках, царапающих его напрягшийся под рубашкою сосок, о языке, томительно ласкавшем луночки пальцев, о стройных коленях, которые он нетерпеливо растолкал, сминая своим телом сумятицу юбок и вливаясь в ее тело... Это было только его, это принадлежало ему одному, ни с кем нельзя было этим поделиться!

Вот поэтому-то Алексей ничего, ничего не мог толкового рассказать князю, кроме уклончивого описания стройного стана, пышных русых волос и необыкновенных глаз, которые, чудилось, беспрестанно говорили, молили, пели, смеялись, но не молчали ни мгновения. Каразин слушал, слушал, то улыбаясь, то печалясь, потом жестом попросил Алексея чуть погодить и вынул из письменного стола длинный, продолговатый кожаный альбомчик с потемневшими от времени золочеными застежками, какие бывают на старинных фолиантах.

– Жена моя покойница, – сказал князь, осторожно разнимая застежки, – земля ей пухом, моей незабвенной душеньке! – была большая любительница рисовать. И так ловко, бывало, водила угольком, что раз-два, штрих-другой – и готов маленький набросочек, в котором сходства с оригиналом иной раз найдешь даже больше, чем в парсуне[54], написанной маслом. Для нее это была минутная забава, а подруги ее, помнится, умиленные слезы лили, выхваляя ее талант и сходства добиться неотличимого, и в то же время всячески натуре своей польстить, самое в ней лучшее подчеркнуть, так что в ее рисунках даже дурнушка казалась красавицей. Чуть сделает Лизонька портретик, его тотчас забирает «натура», а самой художнице на память ничего не остается. И вот как-то раз она решила не на листочках разрозненных рисовать, а в этом альбомчике. Взгляни – почти все странички извела. А теперь смотри внимательнее, не найдешь ли свою красавицу? Да нет, ты не на меня смотри, ты в альбом смотри! – велел он, потому что Алексей и впрямь не сводил с него недоумевающих глаз.

– Как же это может быть, сударь? – спросил он, смущаясь. – Ведь ваше сиятельство изволит находиться в летах почтенных, а также супруга ваша, царство ей небесное, была особа, извините, не весьма юная. Но она... мыслимое ли, сударь, дело, чтобы она могла оказаться запечатленною рукою покойной княгини?

– А, ну да, – глубокомысленно кивнул князь. – Тебя же невинная девица с ума свела, конечно, кто же еще!

– Очевидно по всему, – сказал Алексей сдержанно (только он знал, чего эта сдержанность ему стоила!), – она была особа замужняя. И все же не в таких годах, чтобы...

– Дурила ты, – сказал князь довольно сердито. – Сколько, по-твоему, мне лет? Сто? А то и двести дашь на первый взгляд? Ну, чтоб ты знал: мне пятьдесят, понял? А Лизонька моя покойница была на пятнадцать годков моложе. Кабы она и посейчас живая была, то было бы ей всего лишь тридцать пять. Для красавицы это не года, ибо настоящая женщина никогда не стареет. Вспомни хоть Екатерину-императрицу. Небось сам уже знаешь: ничто не сможет заставить мужика хотеть женщину, кроме нее самой. А не захочешь – и ничего с нею сотворить не сможешь, никакие богатства мира не смогут заставить тебя любодейное дело творить. Я вот спорю всегда, когда при мне кто-то Сашку Мамонова[55] или Платошу Зубова притворщиками называет. Если тебя женщина за живое не возьмет, оружие твое так и останется в ножнах. Понял, о чем речь? Года, года... когда двое сердце к сердцу, нету меж ними никаких годов, и все тут! А потому погоди шибко молодить свою любушку, глядишь, и отыщешь ее тут, и убедишься, что я прав: яблоня всю жизнь белым цветом цветет! Ну, листай альбом!