Охота - Фукуда Эндрю - Страница 36

Закрывая бутылку, я замечаю груду одежды в том месте, где упала Пепельный Июнь. Она глупо рискнула собой, осмелившись выйти на солнце так рано. Защитное снаряжение было предназначено для последних минут заката; сейчас, когда солнцу осталось еще два часа жизни, от него никакой пользы. Я вспоминаю, что мой сопровождающий сказал мне несколько ночей назад — как вид и запах геперов заставлял некоторых сотрудников бежать к Куполу посреди дня. Тогда мне было трудно в это поверить, но не сейчас.

«Странно», — думаю я, глядя на груду тряпья. Все, что я вижу, — это солнцезащитный плащ. Никаких следов остальной одежды: брюк, ботинок, носков. Только плащ. Может быть, под ним у нее ничего не было, как у Мяса? Я ногой переворачиваю плащ, ожидая увидеть, что он будет влажным и липким от желтой жидкости и растаявшей кожи. Но ничего подобного. Никаких следов желтого гноя. Тут до меня доходит.

Она в библиотеке. Каким-то образом она сумела вовремя там укрыться.

Развернувшись к библиотеке, я вижу зрелище, от которого…

У меня отвисает челюсть, а глаза сами собой широко раскрываются.

Лучи заходящего солнца заливают библиотеку — стены, ставни, кирпичную дорожку — морем лилового и оранжевого света. И посреди этого моря стоит Пепельный Июнь. Свет отражается от ее бледной кожи, смешиваясь с медью ее волос и зеленью глаз. Рот у нее слегка приоткрыт, губы такие же полные, как всегда, и с ними все в порядке. Она не кричит от боли, и ее кожа не плавится.

Мы смотрим друг на друга, не зная, что сказать. Я только беспомощно таращу глаза. Она сует пальцы в рот, запрокидывает голову и вытаскивает что-то.

Пару искусственных клыков.

Она протягивает их мне на раскрытой ладони, как дар мира.

Первое, о чем она спрашивает меня, когда мы заходим вовнутрь, это вода.

— Разумеется, — отвечаю я, вспоминая, как мне самому хотелось пить пару ночей назад. — Ты все это время продержалась без воды?

Она ничего не говорит, но выпивает всю бутылку. Думаю, это вполне может сойти за ответ.

— Потому я и упала там, снаружи, — говорит она, глядя на вторую бутылку.

— Хочешь еще?

— Да, но не пить. На случай, если ты еще не заметил — остальные, разумеется, уже в курсе, — от меня пахнет. И очень сильно.

— Тебе лучше мыться внутри. У тебя такая светлая кожа, можешь заработать солнечный ожог.

Она кидает на меня взгляд, как будто говоря: «Да неужели? Я сумела прожить семнадцать лет не только благодаря счастливой случайности, приятель».

— Там, дальше, — быстро говорю я, — есть сток в полу.

Она обходит стол библиотекаря и исчезает, оставив меня наедине с запутанными и беспорядочными мыслями.

Когда спустя десять минут она возвращается, я сижу на том же месте. У нее мокрые волосы, а лицо раскраснелось от того, что его только что оттирали. Сейчас она кажется усталой и измученной, но глаза у нее горят ярче, чем обычно.

— Надеюсь, ты не против, — застенчиво произносит она.

— Что?

— Я сказала, что надеюсь, что ты не против. Мне пришлось взять твою одежду. Мои вещи… От них слишком сильно пахнет.

— Не против, — отвечаю я, опустив глаза. — Все в порядке. Все, что они дали, мало мне на несколько размеров. Я не надевал эти вещи, считай, что они твои.

Мы стоим и смотрим на все, что угодно, лишь бы не друг на друга.

— Прости, что я извела две бутылки.

— Все в порядке, еще полбутылки у нас есть.

Когда я произношу «у нас», в ней как будто что-то ломается. Она поворачивает голову ко мне, и когда я заглядываю ей в глаза, в них стоят слезы. Она захлопывает веки и не открывает глаз, пока не справляется с собой. Она хороша в этом, она практиковалась долгие годы. В точности как я.

— Ты жила одна? — спрашиваю я.

Она отвечает не сразу.

— Да, — ее ответ звучит тихо и печально. — Почти все время, что я себя помню.

Мы садимся, и она рассказывает свою историю, не слишком отличающуюся от моей.

Она помнит семью: родителей, старшего брата. Веселые разговоры дома, смех, чувство безопасности, когда на рассвете ставни закрывались и мир оказывался заперт снаружи, семейные обеды за общим столом. Теплые тела, спящие рядом с ней. А потом наступил этот день. Она болела лихорадкой и осталась дома, когда ее родители и брат отправились за фруктами. Они ушли через десять минут после рассвета. Больше она их никогда не видела.

Вчера у нее была семья, а сегодня она осталась в одиночестве. Одиночество и изоляция стали ее постоянными товарищами — такими же холодными и неприятными, как мокрые носки на ногах в зимний день.

Это было десять лет назад. Тогда ей было всего семь. Сначала пришлось невероятно трудно. Трудно так жить. Не проходило и часа, чтобы она не думала о том, чтобы каким-то образом выдать себя школе. Это было бы так просто. Просто сдаться. Встать посреди футбольного поля во время перемены, уколоть палец, выдавить каплю крови. И смотреть, как они ринутся к ней. Конец будет жестоким, но быстрым. И смерть станет избавлением от этого невыносимого одиночества.

Но родители успели научить ее двум вещам, так хорошо, что это въелось в ее личность. Во-первых, выживанию: не только основам, но тонкостям, крохотным деталям, поведению в любой ситуации, которую только можно представить. Во-вторых, тому, что жизнь — это самое важное, самое ценное, что есть на свете, тому, что ее долг — хранить свою жизнь и не позволить ей оборваться раньше времени. Она ненавидела эти убеждения, но ничего не могла поделать — они стали ее частью.

Красота превратилась в ее проклятие, когда она — и ее одноклассники — выросли. Внимание, которого, по словам родителей, она должна была избегать, накатилось на нее, как лавина, полная юношеских гормонов. Мальчики писали ей записки, пялились на нее, застенчиво заговаривали с ней, стреляли в нее жеваной бумагой, вступали в те же клубы, что и она. Девочки, видя преимущества, которые дает дружба с ней, наперебой набивались ей в подруги. Она делала все, чтобы выглядеть не такой красивой, но это не помогало. Она стригла волосы клочками, вела себя жестоко и ехидно, держалась замкнуто, пыталась показать, что мальчики ее не интересуют, даже выставляла себя полной идиоткой. Бесполезно. Внимания меньше не становилось.

Однажды она поняла, что вела себя совершенно неправильно. Ее защита выглядела слишком… защитой. Такой образ жизни ей не подходил, и в итоге это могло бы плохо закончиться. Она это поняла. И поняла, что лучшая защита — нападение.

Вместо того чтобы скрывать красоту, она начала ее подчеркивать. Она отбросила маску скромной дурочки и стала излучать уверенность и самообладание. Это было просто, потому что не было притворством. Так она получила силу. Теперь она передвигала фигуры на доске вместо того, чтобы быть просто пешкой, подгоняемой конями и ферзями. Она превратила в пешки всех остальных. Она отрастила длинные волосы и носила их так, чтобы они подчеркивали ее стройную фигуру. Она смотрела в глаза мальчикам, которые на нее пялились, и перехватывала те ножи сплетен и интриг, которыми ее пытались пырнуть в спину. Пробиваясь наверх, она научилась быть безжалостной.

В конце концов стало ясно, что ей надо завести парня. Пока она одна, парни не будут давать ей прохода, слетаясь, как мотыльки на свет. Кроме того, в противном случае возникнет слишком много вопросов.

Она выбрала нападающего школьной команды — неприятного и на редкость не уверенного в себе старшеклассника, который на людях держался с ней независимо, а наедине сгорал от страсти. Убить его оказалось легче, чем она думала. Она предложила ему отметить месяц с начала отношений (подростки бывают так сентиментальны) пикником в укромном месте в нескольких часах пути от города. Он пришел от идеи в восторг. С собой они взяли вино и покрывала. На месте он быстро выпил слишком много — она старательно подливала ему — и в конце концов отключился. Она привязала его к дереву. Стояла поздняя осень, листвы на деревьях не было, и он не мог рассчитывать на спасительную тень, когда взойдет солнце. Там она и оставила его и пошла домой.