Государева охота - Арсеньева Елена - Страница 59

— Мало ли что болтают! — перебила тетя Феня. — Я сама видела: сорочица в кровях и кружево в кровях. Помню я это кружево, его Гланька вывязывала. Каемочка зубчиками, а по всему полю петушки да крестики. Очень красивая была рубаха, царевне под стать.

«Рубаха с петушками да крестиками? Но ведь это моя рубаха! — вяло удивилась Даша. — Моя, княжна Екатерина сама ее мне отдала. Как же она снова на ней оказалась?»

— А мне сказывали, — упрямо гнула свое неуемная Маруся, — дескать, княжна не один раз на свидания в лес к своему бывшему жениху бегала и валялась там с ним...

— Никшни! — прошипела тетя Феня, которая успела нажить очень острый слух и поэтому расслышала торопливую пробежку в коридоре раньше остальных. — Жить надоело, дурищи? Гланька, пой!

Обитательницы девичьей оказались послушнее новобранцев, получивших приказ старого капрала. Двери в девичью еще не успели распахнуться, а все головы уже оказались прилежно склоненными над работою. Кружевница же Глаша тихо выпевала свою печальную песню:

Придет в себя девица,

Теперь ее пора

С подружками резвиться,

Чудесить до утра,

Вплетать кувшинки в косы,

Грустить в глуши лесной,

На веточках березы

Качаться под луней...

— Вот, княжна велела зашить, да поскорее! — послышался надменный голос, и Даша увидела на пороге востроносую чернявенькую девушку — горничную Екатерины Алексеевны Долгорукой.

Звали ее Сонька, и, послушная, ласковая, приветливая с господами, она была просто на диво дерзка и противна со слугами. Вряд ли это помогло Соньке снискать со стороны дворовых большую любовь! Никто в девичьей даже голову к ней не повернул, все так и сновали иголками, позвякивали спицами, постукивали коклюшками, шуршали веретенами, а Глаша, проворно подцепляя крючком петельку за петелькой, продолжала петь:

Внимать раскатам грома,

Не ведая о том,

Что в царстве водяного

Русалкин зимний дом...

Удел девицы жалок,

И знать ей не дано:

Царицею русалок

Предстать ей суждено

[34].

Тут песня кончилась, и лишь это вынудило Глашу умолкнуть, а прочих девушек — поднять головы и неприязненно взглянуть на Соньку.

Та еще выше задрала свой птичий носик:

— Матрешка! Золотой галун на платье оборвался, ты зашей, да смотри, чтоб ни следа починки не найти было. А коли плохо сработаешь, ее высочество велит тебя на конюшне драть почем зря, словно Сидорову козу. Поняла, дубина стоеросовая?

Пригожая златошвейка по имени Матреша, сидевшая слева от Даши, даже не обиделась на «дубину»: разинула рот и уставилась на Соньку. Другие девушки выглядели не менее ошеломленными, и Даша поняла, что их так изумило: слова «ее высочество». Не «ее сиятельство», а «ее высочество»! Наверное, девушки только сейчас осознали, что сплетничали не про кого-нибудь, а про государыню-невесту, будущую свою императрицу — и не только свою, а всей России!

От священного ужаса руки у Матреши задрожали, и она не смогла поймать брошенное Сонькой коричневое бархатное платье, обшитое золотым галуном на манер гвардейского мундира. Платье упало почти к самым ногам Даши, и что-то чуть слышно стукнулось об пол.

— Раззява! — взвизгнула Сонька. — Вот измарай мне платье, только измарай!

Впрочем, ей пришлось умолкнуть, потому что Матреша тотчас подхватила платье, расправила его у себя на коленях, приладила на место оторванный галун и трясущимися руками принялась вдевать в иголку золотую мишурную нитку. Сонька еще мгновение грозно смотрела на нее, потом вышла, на прощание окинув всех лютым взглядом, который так и пригнул девушек: даже когда горничная вышла, они не подняли голов и продолжали исполнять свою работу.

«Что же это значит, про рубаху-то? — никак не могла понять Даша. — С меня пропала, а княжна Екатерина в ней оказалась. Хотя с чего я взяла, что в ней? Может, у нее таких было две. Или пять! Зачем, Христа ради, ей с меня рубаху-то снимать?»

Незачем. Но почему еще сильнее заныло и без того изболевшееся сердце? Что за мысли начали жалить утомленное сознание?

Глупости. Глупости все это! Да, конечно, однако... однако почему-то не шла из памяти красавица княжна, которая испуганно пятилась от отца, а Алексей Григорьевич в бешенстве кричал, подхватывая подол ее амазонки, на который щедро нацеплялись репьи:

«Где валялась, по каким кустам? С кем?! Опять с этим своим...»

Даша тогда что-то соврала, вступилась за Екатерину, а сама мельком подумала, что не иначе прав князь: только в лесной траве лежа, можно столько мусору на юбку нацеплять. Как это только что сказала дерзкая на язык Маруся? «Княжна не один раз на свидания в лес к своему бывшему жениху бегала и валялась там с ним...»

Рубаха, пропавшая у Даши... кровь на ее теле, а на простынях — ничего... усеянная репьями амазонка... Екатерина, которую тащит по коридору разгневанный отец, выставляя всем напоказ кружево с петушками да крестиками, испачканное кровью... слова Фени: «И простыни окровавленные на государевой постели...»

Да нет же. Может ли такое быть?!

Даша нервно вскочила со своей укромной скамеечки, как вдруг что-то твердое подвернулось ей под фижму. Приподняла подол и увидела розовый, чудилось, из камня выточенный флакончик с круглой золотой крышечкой.

Что это говорил Алекс, когда они лежали рядышком на вершине тяжело груженного воза, — лежали, сблизив головы, не в силах наговориться, с той странной, почти болезненной откровенностью, на которую способны только те, кто чудом избегнул смерти, — говорили и говорили, исповедуясь друг другу чуть ли не в самом сокровенном, рассказывая о самомалейших мелочах своей жизни?.. Он раз или два упомянул, что в кожаном поясе, который грабители сняли с его тела, были очень важные и секретные документы, написанные, по счастью, по-испански, так что мало вероятия, что Никодим и Савушка ознакомились с ними, но главное, в том поясе был розовый яшмовый флакон, который дороже всех пропавших бумаг. Тут Алекс, помнится, скомкал разговор, вскользь бросив: во флаконе-де хранится лекарство, которое способно исцелить, но может стать и ядом, а может дать над человеком какую-то тайную власть, но что это такое, Даша не поняла, а спрашивать постыдилась.

Не тот ли самый попал к Даше флакон? Но если так, значит, он все это время был у Екатерины? Неужели ей отдала его Мавруха? Тогда отчего княжна не вернула его Алексу?

«Да откуда ей было знать, что флакончик ему принадлежит? — рассудила Даша. — Вот Алекс обрадуется, когда снова свою вещицу увидит! Я сама и отдам ему...»

И тут молнией пронзило осознание, что ей Алекса никогда больше не увидеть и на глаза ему не показаться, потому что...

Даша качнулась, припала к стене.

В это мгновение дверь распахнулась, и в девичью ворвалась Сонька. Ее гладенько причесанная голова была всклокочена, как если бы кто-то сильно драл горничную за волосы, а на тугой щеке алел отчетливый отпечаток ладони. Вообще же личико Соньки было белым-бело, глаза испуганно бегали, а язык заплетался, когда она выкрикнула переполошенно:

— Платье! Где платье?!

В то же мгновение увидела его на Матрешиных коленях, рванула к себе, чуть не стащив испуганную девушку с лавочки, прижала платье к груди, словно невесть какую драгоценность, — и опрометью кинулась прочь.

Девушки были так ошарашены, что, кажется, даже не обратили внимания, как ушла Даша.

Она так глубоко задумалась, что сначала даже повернула не в ту сторону от девичьей, добрела до кухни и, только когда почуяла запах еды, осознала, что зашла не туда. Может быть, душа ее и умерла уже, однако тело еще оставалось живым и требовало свое. Даша вошла в поварню и попросила чего-нибудь поесть.