Государева охота - Арсеньева Елена - Страница 48

Он не услышал собственного шепота — его заглушил голос, раздавшийся рядом и звучавший решительно:

— Оставьте его. Не троньте. Хватит!

— Сударь, так ведь осталось — всего ничего! — огорчился «Вергилий». — Еще пинок-другой — и дух вон из этой падали. К вашему удовольствию.

— Пошел вон! — взвизгнул «сударь». — Кому сказано! Кто тронет его — до завтра не доживет, ясно? Вот, возьмите ваши деньги. А его... Поднимите его осторожно да снесите в посольский дом. Да одного не бросайте, покличьте кого-нибудь, а сами отбрешетесь, мол, шли своим путем да нашли господина, не иначе какие-то сволочи на него напали, избили в кровь... Понятно?

— Понятно, чего ж тут не понять? — с выражением крайней обиды пробормотал коварный московит. — Сволочи, стало быть? Мы, значит, сволочи... ну-ну. Ладно, как скажете, сударь!

Грубые, немилосердные руки стали переворачивать Алекса и поднимать с земли.

— Погодите-ка! — вдруг воскликнул «сударь». — Мне ему два слова сказать надобно.

Лицо Алекса было не тронуто ударами, только залеплено грязью. Голову он не мог удержать, она заваливалась да заваливалась, пока кто-то из нападавших не приподнял ее с осторожностью, которая в данном случае выглядела уморительной, если не оскорбительной.

— Гляделки-то разлепи! — проворчал «Вергилий». — Послушай, чего тебе скажут, да на ус намотай!

Алекс с невероятным усилием разомкнул склеенные грязью веки. Увидел грубоватое мальчишеское лицо, темные мрачные глаза, белый, съехавший на лоб парик, поджатые губы маленького рта, из-за которого обладатель их порою становился страшно похож на своего свирепого деда.

Алекс бы решил, что это бред, предсмертный бред, однако сердце вдруг забилось мучительно, словно предчувствовало истину.

Неужели?.. Неужели возможно такое пугающее сходство?

— Я бы мог убить тебя, ты это понимаешь? — сказал мрачный мальчик, до невозможности схожий с обоими императорами Петрами — Первым и особенно Вторым. — Оставалось сказать только одно слово! Нет, ты это понимаешь? — вдруг рассвирепел он. — Говори!

Алекс только и мог, что пошевелил разбитыми при падении губами.

К счастью, это слабое движение было истолковано как выражение согласия, потому что приступ ярости у «сударя» прошел столь же внезапно, как возник.

— Мог бы, — повторил он почти спокойно. — Да только ее мне стало до полусмерти жалко. Не тебя, а ее, понимаешь ты?

Алекс понимал каждое слово. Более того, он понимал и то, что скрывалось за этими словами, однако показать это мог, только опустив веки. Увы, поднять их он был уже не в силах — провалился в такое глубокое беспамятство, что даже не помнил, как его донесли до дома испанского посла и уложили у ворот, оказавшихся запертыми, так что герцог де Лириа, возвратившись с бала, лично обнаружил своего переводчика, лежащего на земле в луже крови и обмороке.

Вида крови де Лириа не выносил, поэтому Каскосу пришлось немало повозиться, чтобы привести сердечного друга в чувство. И только потом настал черед Алекса.

Май 1729 года

Из донесений герцога де Лириа архиепископу Амиде. Конфиденциально:

"Вчера была Пасха по русскому старому стилю. По всем улицам происходила страшная толкотня, потому что по здешнему обычаю поздравляют с Пасхой всякого, давая печеное яйцо со словами: «Христос воскрес!» — и хотя бы то была императрица, и она должна подставлять губы для поцелуя, отвечая словами: «Воистину воскрес!»

Страстная неделя в Москве, в католической церкви, в которой служат два капуцина, здесь не праздновалась никогда, но мой капеллан отец Фрай Бернард Рибера, которого я привез с собою из Испании в качестве священника моей домовой капеллы, вместе с двумя капелланами графа Братислава ныне позаботились устроить в этой церкви монумент [26] по испанскому обычаю, и такой, что заинтересовал и католиков, и еретиков, которые приходят посмотреть наши службы, чем я был очень доволен: потому что, если не обратятся, пусть по крайней мере видят наше благоговение, с которым мы служим царю царей.

Осталось добавить, что почтенный отец Фрай Бернард Рибера — достойный человек и особенно годный для такого нововведения, как дать здешним странам католического епископа для утешения живущих здесь (которых немало и которые держатся в этой обширной монархии покровительством Польши) и обращения неофитов. Здешние католики уже имеют утешение свободно отправлять свое богослужение. Я надеюсь и рассчитываю, что мне удается в ближайшее время устроить так, чтобы его царское величество посетил одну из наших торжественных служб и убедился, насколько красиво и величаво, а главное — возвышенно для души таинство католической веры. Опасаюсь заглядывать вперед и говорить об обращении сего неофита (напоминаю, что покойная сестра его относилась к подобного рода увещеваниям вполне снисходительно), однако выскажу ему пожелание: пусть покровительству его царского величества и славе его царствования местные католики будут обязаны таким драгоценным обстоятельством, как таинство конфирмации, для того чтобы еще больше укрепляться в нашей святой вере. Я льщу себя надеждой преодолеть все затруднения, которые могут встретиться со стороны русских министров и клира. Надеюсь в этом на моего доминиканца отца Риберу, который, безусловно, достоин титула апостольского миссионера. Я прошу этой милости потому, что она возвышает капелланов испанских в сей стране, и теперь они уже не зависимы ни от кого и могут в своей оратории отправлять все религиозные службы.

Отец Рибера дал мне совет свести его с княжной Долгорукой, которую все чаще называют возможной невестой русского государя. Поскольку воспитывалась она в Варшаве, столице католической Польши, он убежден, что смог бы отыскать постулатам истинной веры путь в ее сердце. Тогда мы не ощущали бы такой безнадежности при мысли о полной подчиненности императора Петра Долгоруким, какую ощущаем теперь.

Продолжая извещать вас о ходе наших хлопот, чтобы добиться возвращения в Петербург, скажу, что я начинаю опасаться за успех; и в нынешнем году, кажется, мы не добьемся этого, потому что фаворита я нахожу очень охладевшим к этому делу, а никто другой не имеет достаточно авторитета у царя, чтобы убедить его воротиться в северную свою столицу".

Октябрь 1729 года

— Матушка, ну что опять за творог нам подали? — недовольно проныла Елена. — Есть невозможно!

Княгиня Прасковья Юрьевна взяла с тарелки комочек белого, нежного, жирного творога и положила в рот. Прожевала — и испуганное выражение сошло с ее лица, словно муть с оконного стекла, омытого дождиком.

— Господь с тобой, Ленушка, — сказала своим мягким, уютным, будто пуховая подушка, голосом, исполненным вечной заботы о своем привередливом семействе. — Чудесный творожок, и сочный, и на вкус — чистое масло.

— Масло, масло... — плаксиво протянула Елена. — А я вот есть его не могу! И Катя не может. Вон, гляньте, вся зеленая сидит. Я уж которое утро гляжу: только подадут творог, ее с души воротит.

Екатерина впилась ногтями в ладонь. Ах, Ленка, что ж ты за змея такая подколодная! И глазастая, будто ястреб! Отец, братья, даже мать ничего не замечали, а она углядела-таки, что уж которое утро, стоит Екатерине сесть за стол — завтракать, как она бледнеет впрозелень.

Но творог тут ни при чем. А вот стоит услышать запах жареного масла, которым обильно политы свежие, еще скворчащие оладьи, как тошнота подкатывает к горлу, и Екатерина сидит, будто аршин проглотив, умоляя Господа так, как никогда ни о чем не молила, чтобы дал сил продержаться до конца застолья, чтоб не вывернуло нутро на белую скатерть, уставленную обильными кушаньями.

После завтрака, увы, легче не становилось: дух жареного масла, чудилось, пронизывал весь дом, проникал в самые укромные закоулки, спасенья от него нигде не было, разве что на дворе, но, как назло, зарядили дожди; гулянья и поездки стали редки — все сидели дома, играли в карты либо в фанты, пусто, скучно проводили время, а Екатерина изводилась от страха, что ее вот-вот начнет рвать.