Город грешных желаний - Арсеньева Елена - Страница 7

Тот вопросительно вскинул брови, но не отстранился от будоражащего прикосновения, а только шире раздвинул ноги.

Заметив столь явное поощрение, дама проворнее зашевелила пальчиками, норовя зацепить шнурки гульфика, и когда ей это не удалось, лицо ее приняло такое озабоченное выражение, что мужчина не выдержал и рассмеялся:

– О Цецилия, ты прелесть! Ты просто прелесть! Прошу тебя, продолжай.

Дама удвоила старания и скоро, издав короткий радостный вздох, зацепила витой золоченый шнурок, дернула за него – и выпустила на волю мужское естество, но не убрала ногу, а продолжала гладить и ласкать мужчину до тех пор, пока дыхание его не участилось и он не произнес голосом, в котором сквозило явное наслаждение:

– Обещай, что ты научишь ее делать так же!

Дама усмехнулась:

– Этому невозможно научить, Пьетро. Это или есть у женщины, или нет. Что ты будешь делать, если твоя красавица окажется не очень способной ученицей?

– Я буду дрессировать ее, как жонглер дрессирует свою собачку. Впрочем, одного раза мне будет достаточно, чтобы уяснить, на что она способна. Может быть, мне не захочется тратить на нее силы, и тогда…

– И тогда? – переспросила дама, затаив дыхание, но не переставая между тем трудиться над вздымающейся мужской плотью. – Что тогда, Пьетро?

– Тогда я попрошу тебя раздвинуть для меня свои хорошенькие…

– Хорошенькие – что? – бесстыже улыбнулась дама. – Ножки? Или губки?

– И то, и другое, – ответил мужчина. – О-ох, Цецилия! Зачем ты это делаешь, бога ради? Чего ты добиваешься? Ведь сегодня ночью я должен быть силен, как десять похотливых козлов, а ты вынуждаешь меня потратить силы заранее!

– Но мы ведь дадим девчонке вина, не так ли? – вкрадчиво промурлыкала дама, задирая свой тяжелый плащ так, что стало видно, какого цвета поросль внизу ее живота: черная, как смоль, и курчавая. – И ничего ведь не изменится, если с ней для начала побывает не десять, а девять похотливых козлов.

– И куда же денется десятый? – спросил мужчина, которого, по всему было видно, этот разговор возбуждал ничуть не меньше, чем распутные прикосновения.

– Вот сюда, – промурлыкала дама, показывая пальцем на кудрявое украшение своего животика. – Ну же, Пьетро! Или ты уже сделался стариком?! Да ведь еще полгода назад ты мог удовлетворить пятерых сестер подряд, а потом еще хватало сил для аббатисы!

– Просто я боюсь, что если начну с аббатисы, то уже не захочу касаться сестер! – захохотал мужчина, резко вскакивая с кресла. Меч его вызывающе торчал. – Ну, так что ты предпочитаешь раздвинуть, моя прелестная Цецилия?

Цецилия закинула ноги на подлокотники кресла с проворством, выдающим частую практику, и мужчина опустился на колени меж ее широко раздвинутых бедер.

– О Пьетро… Пьетро! – тоненько взвыла она, вцепляясь ногтями в его спину с такой силой, что по светло-зеленому бархату камзола протянулись рыхлые бороздки. Голова ее запрокинулась, глаза крепко зажмурились, и на лице мужчины промелькнула снисходительная усмешка. Сколько Пьетро помнил, Цецилию всегда легко было удовлетворять, но потом она разгоралась снова. Многие из ее любовников (у Цецилии всегда было их несколько одновременно) очень ценили это ее свойство, позволяющее им, не тратя много сил, показывать себя с лучшей стороны и слыть галантными кавалерами. Но Пьетро был одним из тех немногих, которым нравится долгая любовная игра, нравится преодолевать внутреннее сопротивление женщины, порою чуть ли не силком подводя ее к воротам блаженства. Пьетро сам любил обучать искусству любви и получал от долгожданного восторга своей возлюбленной едва ли не большее удовольствие, чем от собственного завершения, которое искусно продлевал и отдалял до тех пор, пока терпеть уже становилось непереносимо. А мгновенный экстаз, подобный тому, который испытывала Цецилия, разочаровывал его и даже расхолаживал. Вот и сейчас он почувствовал, как исчезает пылкость, – но дама бросила на него томный, выжидательный взгляд из-под увлажненных ресниц, и Пьетро стало стыдно обмануть ее ожидания.

Он протянул руку и рванул ворот багряного, чувственного плаща, который плотно окутывал грудь и плечи Цецилии. Но не зрелища нагого женского тела искал он! Стоило ему увидеть полоску черной ткани и вообразить на месте Цецилии другую женщину, тоже одетую в черное, представить ее нежное лицо, свежие губы, расцветшие стыдливым румянцем щеки, заставить себя увидеть не черные, а серо-голубые, прозрачные, словно редкостный агат, глаза, окаймленные длинными ресницами, – и Цецилия ощутила, как извергся в нее всевластный, желанный, непостижимый и недостижимый Пьетро Аретино. Великолепный кавалер, который сегодня прощался с нею для того, чтобы взять к себе другую даму, сорвать другой цветок с этой же клумбы, заманить другую птичку из этого же гнезда!

И она тихонько вздохнула, поняв: ее звезда на небосклоне этого мужчины, самого привлекательного из венецианцев, если и не закатилась вовсе, то поблекла настолько, что Аретино вряд ли разглядит ее среди других. Но нет, все-таки она была счастливее других, покинутых им: она еще нужна ему, пусть не для постели, но как поставщица постельных утех, как сводня, как некое связующее звено между ним и той, которую он вожделел ныне так неутомимо и страстно, как… как всех несчетных красавиц, бывших в разное время его любовницами. Каждая из них была любовью, каждая из них сияла звездой, каждая могла считать себя единственной! Иначе он не мог, Пьетро Аретино…

Цецилия вздохнула, приходя в себя, и пробормотала сквозь зубы проклятие своей печальной задумчивости. Это надо же! Она все еще полулежит в кресле, как последняя дура, с разведенными ногами, а Пьетро уже давно застегнул штаны и с плохо скрываемой усмешкой разглядывает ее усталые прелести!

Путаясь в просторных одеяниях, она быстро вскочила и, бросив ледяной взор на любовника, схватила со стола маленький стеклянный колокольчик.

Тотчас вслед за мелодичным треньканьем распахнулась дверь и на пороге встала монахиня в чепце и переднике, скромно перебирая четки и потупив глаза.

– Вы звали, синьора?

– Да, – высокомерно обронила Цецилия. – Проводи синьора Аретино, да не через двор, а через сад.

Монахиня кивнула и сделала приглашающий жест. После небрежного поклона посетитель покинул приемную.

Цецилия рванула с плеч багряный плащ, в котором ей было нестерпимо жарко, и поразилась внезапно воцарившемуся сумраку. То ли с уходом Аретино и впрямь закатилось для нее солнце радости, то ли тьма спустилась в приемной потому, что под ярким плащом оказалось черное одеяние аббатисы…

У Цецилии кипели на глазах слезы, когда она привычно заталкивала под унылый чепец роскошь своих лоснящихся кудрей. Сердито отерев глаза краем ладони, с ненавистью оглядела приемную. Она желала бы увидеть здесь материи самых ярких цветов – желтые, зеленые, красные, – льющиеся, как жидкий пламень, море шелка, бархата, атласа и небрежно брошенные на них перламутровые веера, веера из дорогих перьев, целые гирлянды великолепных цветов, жемчужные ожерелья и бог знает что еще, чему не сразу подберешь имя! А вместо этого… Огромные, резного дерева шкафы, собрание редких манускриптов и инкунабул. О да, у Цецилии весьма внушительная тюрьма! Она вспомнила о золоте, которое, уходя, бросил ей Пьетро, и на сердце слегка потеплело.

Чтобы окончательно улучшить настроение, Цецилия решила непременно посетить сегодня ночью некую пустую келью с секретным окошечком и полюбоваться тем, что будет вершиться по воле выдумщика Пьетро. И улыбка взошла на ее уста, и, случись кому-то постороннему увидеть это вдохновенное, улыбающееся лицо, он решил бы, что, несомненно, сама мадонна, на изображение которой задумчиво смотрела Цецилия Феррари, озарила ей душу благодатью!

Вечером она посетила трапезную Нижнего монастыря и снисходительно раздвинула губы в улыбке, когда юные девушки наперегонки бросились к ней, норовя очутиться ближе, и коснуться тончайшего черного шелка, из которого было сшито ее платье (в отличие от их, грубошерстных), и поглазеть на золотой крест и бриллиантовые четки, в которых кое-где были вставлены изумруды, и вдохнуть сладкий розовый запах, который всегда окружал аббатису, будто душистое облако.