Амори - Дюма Александр - Страница 33

Уходит единственный луч света, освещавший сумерки моей жизни.

Заливаясь слезами, я вернулся в свою комнату».

Амори — Антуанетте

«Я ошибался, Антуанетта. Господин д'Авриньи, как и все, имеет минуты усталости и отчаяния. Сегодня утром я вошел в его кабинет и увидел, что он сидит за столом, положив голову на руки.

Я подумал, что он спит, и подошел к нему, чувствуя смущение от того, что обнаружил в этом человеке нечто человеческое; но нет, услышав шаги, он поднял голову, и я увидел слезы, текущие по его лицу.

Я почувствовал, что у меня сжалось сердце. Впервые я видел его слезы. Пока он казался спокойным, я верил, что есть надежда.

— Значит, всякая надежда спасти ее исчезла! — воскликнул я. — И вы больше не знаете ни одного средства, не можете придумать ни одного лекарства?!

— Ни единого, — ответил он. — Вчера я составил новое лекарство, но оно столь же бесполезно, как и прежние. Ах, что такое наука? — продолжал он, вставая и широко шагая по кабинету. — Это тень, это слово. Если бы речь шла о том, чтобы продлить жизнь старика, оживить кровь, обедненную возрастом, если бы речь шла, например, обо мне, тогда можно было бы постичь беспомощность человека в борьбе с природой, в борьбе против небытия. Нет, надо спасти дитя, рожденное вчера, надо спасти жизнь совсем молодую, совсем юную, которая просит только одного — позволить ей продолжать свое существование. Ее нужно вырвать у болезни, а я не могу, я не в состоянии!

И бедный отец в отчаянии ломал себе руки, а я смотрел на него неподвижно и безмолвно, столь же беспомощный в своем невежестве, как он — в своем знании.

— Я думаю, — продолжал он, словно обращаясь к самому себе, — если бы все, кто занимается искусством врачевания, выполняли свой долг и работали так же, как я, наука продвинулась бы дальше. Трусы! В ее нынешнем состоянии для чего он нужна? Неужели только для того, чтобы сообщить мне, что через неделю моя дочь умрет?

Я глухо вскрикнул.

— Нет! — воскликнул он с чувством, похожим на бешенство. — Нет, я спасу ее, я найду эликсир, чудо-средство, секрет бессмертия, наконец, даже если потребуется приготовить его из собственной крови. Я найду это средство, и она не умрет, она не может умереть!

Я подошел к нему и заключил его в свои объятия. Мне показалось, что он сейчас упадет.

— Послушай, Амори, — сказал он. — Две мысли постоянно преследуют меня, и я боюсь, что сойду с ума. Первая: если бы мы могли сейчас же, без толчков, без утомления перевезти Мадлен в более мягкий климат, в Ниццу, Мадеру или Пальму, она осталась бы жива.

Почему же Бог дал отцам великую любовь и не дал им власть, равную этой любви, власть диктовать времени, преодолевать пространство, волновать землю. Боже, несправедливо и кощунственно, что им не дана такая сила.

Другая мысль преследует меня: может быть, через день после смерти моей дочери кто-нибудь найдет, или я сам открою лекарство от болезни, которая ее убила. И если я найду его, знаешь, Амори, я никому об этом не скажу: какое мне дело до дочерей других! Их отцы не должны были позволить умереть моей.

В этот момент вошла миссис Браун и сообщила господину д'Авриньи, что Мадлен проснулась.

И я увидел, Антуанетта, удивительную вещь: власть этого человека над самим собой. Усилием воли искаженные черты его лица приобрели обычное спокойствие. Только с каждым днем это спокойствие становилось все более угрюмым.

Он спустился вниз, попросив меня остаться. Я не обладаю таким стоицизмом, и мне требуется гораздо больше времени, чтобы успокоиться. Поэтому я провел в кабинете около получаса, чтобы придать моему лицу безмятежное выражение.

В это время я и пишу вам, дорогая Антуанетта».

Амори — Антуанетте

«Какого ангела теряет земля!

Сегодня утром я долго смотрел на Мадлен, я любовался ее длинными белокурыми волосами, разметавшимися по подушке, белизной ее кожи, ее большими грустными глазами. Она была прекрасна той неземной красотой, какую придают последние мгновения жизни, и я говорил себе:

— Этот голос, этот взгляд, эта глубокая любовь, скрытая в ее улыбке, разве это не душа? Что, если не душа? Разве может умереть душа?

И все-таки она умирает!

И эта уходящая прелесть не будет моей, как не была ей никогда! И в день последнего суда ангел, который призовет Мадлен, чтобы она стала таким же ангелом, не назовет ее моим именем.

Бедное дитя, она уже понимает, что солнце ее дней гаснет, печальные предчувствия посещают ее. Сегодня утром, остановившись у дверей ее комнаты, как я обычно это делаю, чтобы собраться с силами, я услышал, как она говорит господину д'Авриньи своим нежным голосом:

— Я чувствую себя очень плохо! Но ты меня спасешь, отец, не правда ли? Ты ведь знаешь, если я умру, он тоже умрет, — добавила она тихо.

Да, дорогая Мадлен, если ты умрешь, я тоже умру.

Я вошел и опустился на колени около ее кровати. Она сделала отцу, собравшемуся отвечать, знак молчать. Моя бедная Мадлен, она думает, что я не подозреваю о се состоянии, и хочет скрыть от меня свои предчувствия.

Она протянула мне руку и, когда я встал, попросила пройти в малый салон и сыграть еще раз ее любимый вальс Вебера.

Я заколебался. Господин д'Авриньи знаком посоветовал мне подчиниться.

Увы, в этот раз бедная Мадлен не встала и не подошла ко мне. Магическое влияние этой мощной мелодии не помогло ей.

Она с трудом поднялась на постели и, когда умолкла последняя нота, затих последний звук, упала на подушки, закрыв глаза и тяжело вздохнув.

Затем у нее появились более серьезные мысли, и она сказала, что была бы счастлива видеть кюре из Виль-Давре, который принимал ее первое причастие. Господин д'Авриньи ушел писать письмо, а я остался наедине с ней.

Все это так печально, что хочется умереть.

Но можете ли вы понять, Антуанетта, почему она никогда не говорит о вас, она не спрашивает о вас, и почему господин д'Авриньи никогда не напоминает ей о вас?

Если бы не ваш категорический запрет произносить при ней ваше имя, я бы уже давно знал причину этого молчания».

Господин д'Авриньи — кюре деревни Виль-Давре

«Господин кюре.

Моя дочь умирает и прежде, чем она предстанет перед Богом, хочет видеть своего духовного отца.

Приезжайте как можно скорее, господин кюре: я вас знаю достаточно, чтобы ничего больше не говорить. Я знаю, что, если кто-то страдает и в своем страдании призывает вас, ему достаточно сказать: «Придите!».

Я хочу попросить вас еще об одной услуге. Не удивляйтесь, прошу вас, господин кюре, и забудьте, что эта просьба высказана человеком, которого называют, совершенно несправедливо, величайшим врачом нашего времени.

Вот о чем я прошу.

В Виль-Давре живет бедный пастух по имени Андре, у которого, говорят, есть чудесные рецепты. По рассказам крестьян, простым сочетанием каких-то растений он вернул к жизни людей, которых доктора считали безнадежными.

Я слышал об этом, я не ошибся, не так ли? Я слышал об этом в то время, когда был счастлив и, следовательно, недоверчив. Но я слышал обо всех этих чудесах, поэтому привезите этого человека, умоляю вас, господин кюре.

Леопольд д'Авриньи».

XXX

Господин д'Авриньи отправил письмо с конным лакеем, и в тот же день кюре и пастух приехали.

Пастух был грубый, совершенно невежественный крестьянин, и, если у господина д'Авриньи теплилась какая-то надежда, с первого взгляда он понял, что она была напрасной.

Тем не менее он проводил его к дочери под тем предлогом, что этот человек принес известие о завтрашнем приезде кюре.

Мадлен, ребенком не раз видевшая пастуха в их доме в Виль-Давре, радостно поздоровалась с ним.

Выйдя из комнаты Мадлен, господин д'Авриньи спросил у старика, что он думает о состоянии девушки.