Где живут счастливые? - Сухинина Наталия Евгеньевна - Страница 44

А зимой она грустит обабочках и сирени, о нескорой благодатной поре. Единственная её связь с Божьиммиром — маленькая форточка. Но в уныние не впадает. Ждёт весну. Вот и туфлисебе зимой заказала к лету, жаль только, ортопед сделал чёрные, ей хотелосьпосветлее. Летом посветлее лучше.

— Помните, в прошломгоду какой гололёд был? - спрашивает меня Галина.

Киваю головой, хотя самане помню. Стыдно, что не помню, что это чрезвычайное для неё обстоятельство,когда разъезжаются костыли и дорога меряется метрами — вот до киоска, до тогокуста, до ступеньки, для меня настолько незначительно, что память не удерживаетего, вмещая в себя события поважнее. Прошлой зимой выбралась на недельку в домотдыха, каждый день на лыжах, а был ли гололед-

Хорошо, когда нас ставятна место. Хорошо, когда нам показывают «весомо, грубо, зримо» всюнесостоятельность наших проблем, всю пустоту нашей замотанности, которой мыизловчились оправдывать собственную нерадивость и самую примитивную лень. Рядомс этой женщиной, знающей цену глотку свежего воздуха из форточки, ста шагам доближайшей аптеки и телефонному звонку с трафаретным «как деда?», негожерядиться в яркие одежды собственной значимости. Имея так много всего, мы неумеем самого простого: радоваться, что у тебя две руки, две ноги, уши, чтобыслышать, глаза, чтобы видеть, сердце, чтобы сострадать.

Галина Азарова не знает,что это такое — когда у человека две ноги. Малолетство, когда её, трёхлетнюю,мать привезла в больницу и, услышав страшный диагноз, оставила в приёмномпокое, в памяти не удержалось. Удержалась, пожалуй, веточка черёмухи, торчащаяперед окном и до которой можно было дотянуться взглядом, и то основательноскосив глаза. Веточка дрожала на ветру, а Галина по ней отсчитывала своикалендарные радости и огорчения. Веточка забрезжила в слабом предрассветноммареве - скоро будет больно: придёт толстая медсестра, сделает укол. Но затокогда веточка уверенно заглядывала из солнечного света в лёгкий полумрак палаты- приносили кашу и какао с печеньем. Сладкое какао и печенье рассыпчатое. Наодеяле после него всегда крошки.

Четырнадцать лет лёжа вкорсете на спине, скосив глаза в окно и стряхивая крошки с одеяла маленькойслабой ручкой, росла девочка. Её звали Галя. Галька. Галчонок, кто как. А она —Михаил Григорьевич, Анна Николаевна, тётя Зоя, Спиридоновна, сторож Василий иникогда — мама. Ей хотелось произносить это слово, но каким-то чутьёмугадывалась бесполезность пустого звука, и девочка молчала.

А мама была. Оченькрасивая. Утончённый профиль, высокий лоб, стройная фигура. Оставив девочку вбольнице, она вскоре вышла замуж, родила сына и была счастлива, год от годасобирая за праздничным столом гостей и отсчитывая именинные календари её сынаСашеньки — годик, три, пять...

— Мы очень интересножили в нашем санатории. Кто только не приезжал к нам, Лев Ошанин, Маресьев,артисты всякие. Какие утренники были! Шефы подарки дарили, дорогие... Насбаловали. Нет, нет, нас жалеть нечего, у нас было счастливое детство, —убеждает меня Галина.

А Сашеньке три, пять,восемь... Он не знал, что слово «мама», поделённое Господом на двоих, досталосьему одному по непонятному пока праву. Как не знал, что можно жить лёжа, вертябритой головой по казённой подушке, как можно радоваться коллективным днямрождения и принимать с благодарностью простенькие открыточки, подписанныеаккуратной рукой: «Твой сосед по палате Алёша». Они росли обласканные. Саша —мамой, Галя — заезжим поэтом и смешным дядькой-фокусником, доставшим однаждыиз-под её подушки красную бумажную розу. И очень долго тянулись их жизненныепараллели, не мешая, не пересекаясь, не напоминая о себе, пока, поперёк всякимфизическим законам, пересеклись они вдруг в один памятный для брата и сестрыдень.

Встретились. Галя,выписавшись после четырнадцатилетнего лечения, с палочкой и лёгкой сумкой, вкоторой одна смена белья, приехала к бабушке, потому что только её адрес изнала. А там Саша! Её младшим брат, оставленный мамой на попечение бабушки,потому что там ему будет лучше - свежий воздух, тишина, молоко.

Не успев стать сестрой,она стала нянькой. Гонялась за братом, стуча палочкой по крапивным зарослям,кормила с ложки, читала «Красную Шапочку». Вместе писали письма маме и вместетерпеливо ждали ответа...

Любила ли я брата? —повторяет она мой вопрос, утвердительно кивая головой и улыбаясь. — Как можноне любить родного брата? Любила. Он красивым был, высоким.

Был?

Спился. Очень пил иразумом тронулся. Стал бродяжничать. И пропал. Искали очень долго, да не нашли.Несколько лет уже.

Это всё случится многопозже. А сначала всё будет у брата хорошо и по-доброму. И Галина, как человекчуткий, деликатный и привыкший довольствоваться малым, отойдёт в сторону с егоблагополучного пути. Здоровье её вновь ухудшилось, палочка от тяжёлойнеуверенной походки уже не спасала, её сменили громоздкие костыли. Состариласьбабушка. Галина не раздумывая открывает для неё дверь своей квартиры, уступаетей свой диван у окошка. Сама как-нибудь... Бабушка к старости стала капризна,своенравна. Галя плакала ночами от бессилия, от боли в позвоночнике, а утромвходила, стараясь не громыхать костылями, в бабушкину комнату, приветливоулыбаясь.

Наверное, ни разу неразглядела бабушка, так сосредоточенная на своих недомоганиях и обидах,мужественного человека в своей внучке, стоявшей на костылях твёрже, чем иные наздоровых, прочных ногах. Не раз глядела, потому что не всматривалась ни в глазаее, км в мучительно достающуюся походку. В мир иной щ отошла так —сосредоточенной на себе. А Галина молилась о неприкаянной душе бабушкиной и посию пору молится. Она и тогда, и сейчас считает себя человеком, получившим отГоспода великую милость - веру в Его Промысл, в высшую любовь. И когда знакомыескептики кивали на её костыли с циничным вопросом: «Что же твой Бог тебя безног в жизнь вытолкал? Она только молчала и сочувственно вздыхала. Что скажешь,как объяснишь то, что не всяким словом выразишь? Конечно, скептики, даже самыеубеждённые, лукавили. Не могли они не видеть, что эта женщина, по всем меркамобездоленная, убогая, лишённая не только радости материнства, но и куда меньшихрадостей, коим несть числа (поплавать в море, сделать генеральную уборку вквартире, купить новые босоножки, станцевать вальс, пройтись перед сном погороду, съездить в гости, попариться в бане, прополоть грядку...), эта женщинав чём- то очень важном превосходит их. И это «что-то» из области духа, областинеизведанной и страшащей. Они понимали, что корень её достоинства и светлойрадости от того что живёт, в вере её, но заглянуть поглубже боялись, дабы неувидеть там собственное убожество и обездоленность, собственную «инвалидность».А она жила, не подозревая о новом испытании...

Был вечер. Зазвонилтелефон. Знакомые звонят долго, зная, что ей скоро к телефону не подойти. Этотже звонок оборвался, но потом опять...

Мне Галю, — голосхриплый, старческий, больной.

Я - Галя.

А я мама твоя.Здравствуй, доченька...

Она не покачнулась насвоих костылях. Она тихо сказала:

Здравствуй.

Потом Галя допоздназвонила знакомым, просила взять такси и ехать по далёкому незнакомому адресу замамой. За мамой, которой плохо, мамой, которая парализована и над которой Галинбрат издевался: морил её голодом, даже бил. Мамой, которая, выждав минуту,подползла к телефону и со второй только попытки набрала номер своей выросшейбез неё и успевшей состариться без неё дочери. Телефон чудом подсмотрела усына.

Маме она отдала свойлюбимый диван у окна. Тот самый, который когда-то отдала бабушке. Мама долго немогла наесться. Она жадно съедала обед, потом просила чаю, потом чего-нибудьвкусненького. Галя целыми днями стучала костылями из комнаты на кухню, жарила, парила,разогревала, по ночам подносила лекарство, а ещё сидела рядом, слушая страшныерассказы настрадавшейся у родного сына мамы.

А когда мама засыпала,Галина плакала. Плакала от боли в позвоночнике и от усталости в слабых ногах, аещё от того, что завтра будет страшный день - суббота. День, когдапарализованную маму надо мыть; А сделать это выше её сил, потому что — костыли,потому что — немощь.