Где живут счастливые? - Сухинина Наталия Евгеньевна - Страница 34

Старуху никто не любил.Да и она никого не жаловала. С местными успела переругаться и с ней несвязывались. Но поговорить о ней любили. Было время, когда храм толькооткрылся, батюшка благословил её стоять у подсвечника. Она встала возле негокак «у высоких берегов Амура» часовой Родины. Если кто-то дерзал сам поставитьсвечку на подсвечник, Зинаида вырывала её из рук смельчака. И уж, конечно, немолчала:

- Сама поставлю, левойрукой не положено. Сперва перекрестись три раза.

Стали жаловатьсябатюшке. Он деликатно Зинаиду

вразумлял.

Дескать, нет в церковномуставе ничего насчёт левой руки, и насчёт всего другого. Так вредная старуха идо батюшки добралась. Стала говорить, что в семинарии он на двойки учился,потому ничего и не знает. Конечно, батюшке пересказали, он Зинаиду отподсвечника рассчитал. Тогда она «на добровольных началах» подрядилась дежуритьу входа и блокировать доступ в храм тем, кто одет не по форме. Один раззавернула пожилую американку, которая уже совсем нацелила свой «Кодак» настарый резной пятиярусный иконостас. Американка была в лосинах.

- Куда прёшься, совсемсовесть потеряла, - заверещала наша, рванув наперерез «Кодаку».

«Кодак» решил, чтоснимать в храме запрещено и покорно полез в сумку.

- Наглая! - кричаланаша, - наглая баба, старуха уже, а без юбки ходишь.

«Кодак» третьим чувствомпонял, что он здесь ни при чём и опять вынырнул из сумки. Наша сталавыталкивать «Кодак» в спину. «Кодак» упирался и бранился, шипел на нашу исверкал глазами. Но наша видала и не такое. Она обозвала «Кодак» поганымсловом. «Кодак» почувствовал, что это был не комплимент и тоже прошипел что-тосвое, самобытное. Еле растащили. Батюшка пригрозил Зинаиде и «пост № 1» у входаобезвредил.

Опять осталась Зинаидане у дел. И опять - ненадолго. Теперь уже она вырвалась на широкую дорогу, накоторой батюшка был не властен. Она стала сдавать угол паломникам. И тут ужраскрутилась. Выбирала себе постояльцев небогатых и робких, только постигающихверу. С ними-то баба Зина профессор. С ними она отводила душу. А они слушали,боялись чего не пропустить. И как свечки ставить расскажет Зинаида, и каксорокоуст заказать, и как Псалтирь читать по усопшим. И обязательно уличит. Когов чём.

Ты вот женщина уженемолодая, а волосы красишь, седины своей стыдишься. А зачем стыдиться седины?Грех это. Молодиться-то срок прошёл, теперь о другом надо думать.

Или:

Сынок-то у тебя ленивый.Спать любит, плохо ты его воспитала. Вырастет - наплачешься.

Люди вбирали головы вплечи, виновато опускали глаза. И - не задерживались у Зинаиды.

Вы не знаете, тут никтокомнату не сдаёт? - спросила меня как-то пожилая женщина.

Сдаёт. ЗинаидаТрофимовна. Третий от угла дом.

Нет, нет, я у неё была.Две ночи. Мне бы в другое место, пусть подороже...

Я и не расспрашивала,почему Зинаидин приют пришёлся ей не по душе. Она сама:

Странная бабка. Злая навесь белый свет. Иконами у неё вся стена увешана, и молится часами, даже ночьювстаёт. А злая. Людей не любит, в каждом видит плохое. Я ей фотокарточку внукапоказала, а она как наотмашь ударила: сразу, говорит, видно, уголовник идущий,я, говорит, никогда не ошибаюсь. Не хочу к ней. Мне с ней под одной крышейнеуютно.

А у Зинаиды свояфилософия: правду-то кто любят? Не любят люди правду, вот и воротят от неёносы, а она, Зинаида, справедливая. Она зря не скажет.

На праздник Успения, каки полагается на Богородичный праздник, пришла Зинаида в церковь с ног до головыв голубом. На ней была голубая шаль, голубая яркая блузка, поверх неё сарафан,чуть потемнее, но всё равно в тон. Были на ней голубые, правда, слегкастоптанные босоножки, и даже голубенькие детские носочки. Но самоеглавное-ридикюль. Да, да, голубой ридикюль на коротеньком ремешке с блестящеймассивной застёжкой. Она держала ридикюль неловко, не привыкла с ридикюлем-то,но из рук не выпускала, фасонила. Явилась «женщина в голубом» в храм, каквсегда, с опозданием и полоснула по глазам прихожан такой небесной синью, что впору зажмуриться. Пошла работать локтями - вперёд, вперёд к солее, кто-тошикал, ей не привыкать, кто-то улыбался её чудачеству. А она, встав впередивсех, достала из ридикюля чётки, зачастила с поклонами. Голубой островокэнергично двигался, Зинаида не ленилась класть поклоны. После службы церковныйдвор расцвёл цветами, все несли букеты к иконе Успения, поздравляли друг друга,было радостно и светло. А Зинаида, как экзотический цветок, ходила поцерковному двору нелепая, жалкая и - злая. Она успела сцепиться с какой- тотуристкой по поводу её хорошенькой соломенной шляпки.

- В платке в храм Божийходят, — шипела Зинаида, — а ты как с Луны свалилась, порядков не знаешь.

- На себя посмотри, какклоун вырядилась, тебе бы на арену, обхохочешься.

Силы оказались равны.Зинаида ловчилась побольнее уязвить туристку, а туристка хохотала и издеваласьнад зинаидиным маскарадом. Вбежала староста:

- Побоитесь Бога, ввеликий праздник свору затеяли и где!

Кое-как угомонились.Туристка, гордо подняв голову в соломенной шляпке, продефилировала мимо Зинаиды.А та, в свою очередь, подождав пока неприятель скроется, засеменила домой.

Так и жила Зинаида вбуднях и праздниках, нелюдимая, настырная, недобрая, с вечно бегающими глазкамии сжатыми в злобе губами. Меняла свои наряды «к случаю», принимала постояльцев,учила жить «заблудших».

Как-то я приехала поделу к батюшке, а батюшки не оказалось, уехал в Москву, разминулись. Ждаладолго и не дождалась, возвращаться домой было уже поздно, куда на ночь глядя.Пошла на постой к Зинаиде. Без охоты, но выбора не было. Приняла. Постелила впередней. Разговаривать я с ней не хотела, потому и от чая отказалась. Заснуласразу. А среди ночи проснулась. Летняя темень дышала, изнуряла неисто- мившейсядухотой. Лежала и смотрела в чёрный проём окна. И вдруг совсем рядом услышалашёпот. Зинаида молилась. В соседней комнате горела лампада и оттуда доносилиськакие-то странные слова:

Валерочка, помоги,ничего не знаю, Господи, помоги!

И вдруг как озарило:Зинаида молится о сыне! Где- то зацепилось, сына у неё звали Валерий.

Валерочка... Ничего незнаю, столько лет без весточки, помоги.

Зинаида вымаливалавесточку о пропавшем сыне. Никогда никому она о нём не говорила, а у Господа поночам...

Про сыночка своегоничего не знаю. Матерь Божия, услышь меня, грешную. Обет дала, ряжусь людям насмех, пусть смеются, всё думаю, Господь меня за это пожалеет, всё прошу,открыть, где мой Валерочка. Сыночек мой... Помоги, Господи...

Мне стало страшно.Тайна, к которой я прикоснулась, испугала. Не знала, что делать, лежала, недвигаясь. А рядом из соседней комнаты неслась и неслась материнская молитва:помоги, верни мне моего Валерочку.

Злая, жалкая Зинаида.Комок нервов. Незадавшаяся жизнь. Старость в одиночестве и зависти к тем, укого что-то как-то заладилось. Нестерпима боль от той зависти. «Тюрьма по немуплачет, внуку твоему...» Грех, грех произносить такое. Но, отчаянье, какпонести его, ведь нет весточки от ушедшего в никуда сына. Сердце иссохло,окаменело, чем его теперь размягчишь...

Я вспомнила, как онастояла в голубых носочках, с голубым ридикюлем на Успение, перед большим резнымиконостасом, маленькая несчастная старушка и впервые устыдилась собственнойсвоей неприязни. Как легки мы на возврат, если платят нам злобою. А какоговеликодушия ждем от чужого изболевшегося сердца? Оно, если и не тронуть, болит.А если тронуть?

- Валерочку, верни мнеВалерочку, — причитала Зинаида совсем рядом.

Стало нестерпимо этослушать. Я негромко кашлянула и тотчас босые ноги засеменили к моей двери.Зинаида прислушалась, плотнее прикрыла дверь. Я не спала до утра. Слабенький,просящий голосок всё ещё доносился до меня, но слов было не разобрать. Таклучше. Зачем мне это слышать и знать.

Но утром я поймала насебе настороженный Зинаидин взгляд. Слышала? Поняла? — вопрошал тот взгляд. И яприбегнула к верному и старейшему средству - лжи во спасение.