Где живут счастливые? - Сухинина Наталия Евгеньевна - Страница 12

Мать закрывала дверь всвою комнату, продолжая молиться.

Я хорошо знаюподробности их жизни вовсе не потому, что интересуюсь ими. Но мы соседи. Ивдобавок соседи дружащие. А между соседями совсем мало тайного. Жизнь на виду,и хотел бы утаить что-то, да разве получится? Тем более что Марина и Кирилл поочереди заходили ко мне облегчить душу. Марина частенько, Кирилл — один раз.Навеселе. Взвинчен и несчастен. Нахален и беспомощен.

- Неужели все верующиетакие? Она же меня не слышит! Я ей, что рубашек чистых не осталось, она мне,что сегодня среда и до котлет не дотрагиваться. Конечно, это пустяки — икотлеты, и рубашки, но я хочу жить по-человечески! А она то бомжиху приведёт,то последние деньги в монастырь отвезёт, а до получки сидим на воде и хлебе. Нопусть сидит, если ей нравится. А я не хочу...

И Кирилл вдруграсплакался. Большой, нескладный, он размазывал слёзы кулаком, а они лилисьручьём по его несчастному лицу.

- У всех матери какматери, а у меня верующая...

Я испугалась его слов. Ачто если навсегда прорастёт в нём неприязнь к верующему человеку и образчикматеринской жизни окажется пагубным для его не прозревшего ещё сердца. Сколькопримеров было наготове! Десятки, сотни православных семей, где живут не суетнымраздражением против Друг друга, а благодарностью Господу за каждый прожитыйдень. Красивое бытие, наполненное глубоким духовным смыслом. Слово любовь в нёмкультовое. Ради любви там терпят, ради любви уступают, ради любви смиряются.Серьезен шаг к православию, потому что назвавшись однажды христианином, тысжигаешь за собой мосты прожитой жизни, в которой ты был просто ты. Теперь тыраб Божий и в рабстве этом радостном черпаются силы и для невзгод, и дляпоражений, и для ущемлённого самолюбия, и для высочайшего искусства жертвеннойлюбви.

А мы называем себяправославными поспешно, торопимся к высотам горным, а сами и на вершок не всостоянии приподняться от греховной, крепко держащей земной тверди. Как этострашно произнести — я православный. На тебя смотрят, больше того, в тебяпристально вглядываются, ищут соринку в глазу твоём, экзаменуют на добродетели.У всех ли нас «отлично» в православных зачётках? Или дохлые, худосочные троечкиобличают нашу суть, и мы, дабы не засветиться, делаем хорошую мину при плохойигре?

Как сказать обо всёмМарине, какими словами указать ей на её явные ошибки духовные, не задевсамолюбие и не обидев неосторожным словом? Не смогу. Не сумею. Но вот плачетрядом её единственный сын, размазывая по щекам «скупые мужские слезы». Онпросит помощи. Но не скажу же я — не права твоя мама, прав ты. Непростычеловеческие отношения, особенно между близкими. В чём вина Марины? В том, чтомолится за своего сына, в том, что бросается на помощь чужому человеку, нераздумывая и не подсчитывая корыстный доход?

И вдруг - как всегда этобывает вдруг — случайно взятая с полки книга, случайно открытая страница,случайно брошенный взгляд. Преподобный Симеон, Новый Богослов: «Смотри, неразори своего дома, желая построить дом ближнего». Вот в чём причина Марининогонеблагополучия! Она торопится с постройкой чужого дома. Она спасает заблудшиедуши знакомых, незнакомых, случайно встреченных. А свой дом не прибран, неухожен, безрадостен. И сыну в её доме неуютно, и он бежит тусоваться к тем, ктоне докучает, не учит, не вразумляет. Кто не надоедает. Этот мир жесток. Он ужепоглотил многих и замутил чистые души помоечными удовольствиями и сомнительнымипотехами. Труден обратный путь к родному порогу.

Она уехала в Оптину ивернулась через два дня. Присела на краешек моей кухонной табуретки срассказом, что и как. Не стерпела, обличила:

А ты все срочные делапеределала? В следующий раз опять найдёшь причину дома остаться?

Я промолчала, виноватоопустив голову. Но я знаю то, чего ещё не знает Марина. Вчера до поздней ночимы решали с Кириллом, как сообщить матери потрясающую новость: девочка, скоторой Кирилл встречается, ждёт от него ребёнка. Но пока я раздумывала, Маринасообщила мне свою потрясающую новость:

Хочу в монастырь уйти.Кирилл уже взрослый, не пропадёт. Поеду за благословением к старцу.

Тебе надо думать одругом, ты скоро будешь бабушкой.

Марина испуганнопосмотрела на меня. А я, торопясь, боясь, что она перебьёт и не дослушает,сказала ей всё. Про её доброту к бомжихам и равнодушие к сыну, про её грязнуюквартиру с немытыми два года окнами, про желание спасти весь мир и неумениепотерпеть собственного страдающего сына. Она не перебивала меня. Потом молчавстала и ушла.

Я не видела её неделю.Оказывается, она все-таки поехала к старцу, но вернулась какая-то побитая,притихшая. Ко мне не заглядывала. Но зато пришёл Кирилл.

   Чудеса — мать окнамоет. Плачет, правда, носом хлюпает, но моет. А ещё я у неё книгу нашёл«Воспитание ребёнка». В бабушки готовится. Чудеса... Спрятала среди своихдуховных книг, а я нашёл.

А ты-то что искал?

Помните, вы говорили,что есть такой Симеон Новый Богослов, у него много мудрых мыслей. Хотелпочитать...

На душе стало легко и радостно.Всё с Божьей помощью образуется, всё устроит премудрый Создатель. И заблудшеесердце вразумит, и понятие добра скорректирует, и научит самому главному -любви жертвенной и прекрасной.

Хочешь кофе, Кирилл? Язаварю тебе свой любимый, по-турецки.

Кирилл смотритиспуганно:

А разве можно? Матьговорила, что кофе по-турецки православным пить нельзя. Турки же мусульмане.

Ты что-то перепутал, — яедва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. - Кофе здесь ни при чём.

КТО ГЛАВНЫЙ В КРАСНОЙШАПОЧКЕ?

Он всегда появляетсянеожиданно. - Я только что из аэропорта. В Хабаровске, когда садились всамолёт, мело, а у вас... Какая у вас замечательная Москва! Вы обратиливнимание? Сегодня такое синее небо...

Не обратила. И Москвузамечательной не считаю. Кляну её, как все измотавшиеся от её бешеного ритма,пестроты, грязи, озлобленности и дороговизны. А небо... Небо действительносегодня какое-то излишне синее. В этом ты, Саша, прав.

Он носился по Москве,звонил, передавал многочисленные приветы, договаривался о встречах, забегал вкондитерские за «Трюфелями» и «Мишками», аккуратно укладывал конфеты вцеллофановые одинаковые пакетики. Прощался и... улетал в свой далёкий (семьчасов лета) Хабаровск. Человек-праздник. Лёгкий ветерок, весёлопереворачивающий календарные страницы.

Его звонки - и радость,и упрёк. Радость, что выдаётся посидеть рядышком с этим человеком и послушать оего житье-бытье, в котором «всё так замечательно», но не всё так просто. Аупрёк... Упрёк от собственного нерадения. От того, что не умею так, как он,глотать чистый воздух жизни, каким-то чудесным образом увертываясь от смрада идухоты.

И опять звонок.Человек-праздник Александр Петрынин, как всегда вовремя, прилетел из Хабаровскаи находится уже совсем рядом, сейчас зайдет...

- Уехал, потому что сталкричать на детей. Я собрал их у себя в кабинете. Спрашиваю, заметили, что ястал на вас кричать? Они дружно: «Нет, Александр Геннадьевич, вы на нас некричите».

Его детище. Его главноедело жизни — приют обездоленных детей, детей, которым трудно. И именно которымтрудно, а не трудновоспитуемым.

Центр педагогическойреабилитации детей. Но я не люблю называть Центр центром. Это по сути своейприют. В нём можно приютиться, переждать непогоду, а то и будущую грозу, можнонадежно укрыться от беды и скопить силы, чтобы в будущем с бедой побороться.Директором приюта (Центра) стал Александр Геннадьевич Петрынин, молодойчеловек, зрелый педагог. Как совместились в нём молодость и зрелость? Самойжизнью совместились... Уже десять лет прошло, как Хабаровское телевидениепоказало по Московской программе фильм. Я включила телевизор случайно, чтоназывается, на минуточку. И - встретилась с глазами Петрынина.

— Они зовут меня «мамаСаша представляете? Им так хочется произносить слово «мама», что они даже комне его приспособили. Дети, везде дети, а уж здесь, за колючей проволокой — темболее.

Боль в глазах - это незаламывание рук и дрожащий голос. Боль в глазах нельзя сыграть даже гениальномуактёру. Саша актёром не был, он был воспитателем в колонии для несовершеннолетнихв ста километрах от Хабаровска. Там, между зеленью сопок и синевой неба,безрадостно распласталось серое пятно колонии. Потом оператор по очередивысветил ребячьи лица, бритые затылки, оттопыренные уши, прыщавые носы, бирочкина куртках. И Саша - безукоризненный строгий костюм, отутюженная рубашка, совкусом подобранный галстук — что-то совершенно иное, очень благополучное,уверенное в себе. И - глаза. Кричащая боль в тех глазах, какая кричащая в нихболь...