Зов кукушки - Гэлбрейт Роберт - Страница 69

Джейго Росс: во всех отношениях — антипод Страйка. Владелец доверительного фонда; прекрасный арийский принц, рожденный, чтобы занять уготованное судьбой и семьей место под солнцем; вобравший в себя уверенность двенадцати поколений родовой аристократии. Он сменил ряд престижных должностей, приобрел стойкую привычку к алкоголю и накопил злобу породистого, необузданного животного.

Шарлотта и Росс принадлежали к разветвленной сети родовитых семейств, связанных вековыми знакомствами, частными школами и брачными союзами. Пока вода лизала его волосатую грудь, Страйк с расстояния многих лет наблюдал за Шарлоттой, Россом и самим собой, как будто перевернул подзорную трубу другим концом, чтобы увидеть всю траекторию отношений: окуляр был направлен на ежедневную переменчивость Шарлотты, на страсть к предельным эмоциям, которая выливалась в разрушительность. Когда ей было восемнадцать, она заполучила Джейго Росса. Драгоценный трофей, лучший в своем роде экземпляр, самый завидный жених — таким он виделся ее родителям. Наверное, эта победа оказалась для нее слишком легкой и, конечно, слишком предсказуемой, потому что вскоре Шарлотта променяла его на Страйка, который, невзирая на свою одаренность, был ненавистен ее родне — дворняга без роду без племени. Что еще оставалось женщине, всегда искавшей эмоциональных бурь, кроме как раз за разом уходить от Страйка и по прошествии многих лет триумфально вернуться к той же точке, в которой он ее нашел?

Страйк погрузился ноющим телом в воду. Студенты-спортсмены без устали бороздили быструю дорожку.

Он знал Шарлотту. Сейчас она ждала, чтобы он ее спас. Это было последнее, самое жестокое испытание.

Назад Страйк не поплыл; перебирая руками по бортику, он боком добрался до ступеней, как делал в госпитале на занятиях лечебной физкультурой.

Второй заход в душ оказался приятнее первого. Страйк сделал воду погорячее, намылился с головы до ног и ополоснулся холодными струями.

Пристегнув протез, он обмотал вокруг пояса полотенце и побрился над раковиной, а затем с небывалой тщательностью оделся. Ни разу еще он не надевал свой самый дорогой костюм и рубашку. Это были подарки Шарлотты на его последний день рождения — одежда, достойная ее жениха. Он вспомнил, как расцвела улыбкой Шарлотта, когда он смотрел на свое непривычно элегантное, в полный рост отражение в зеркале примерочной. Его день рождения был последним счастливым днем их совместной жизни. С тех пор костюм и рубашка так и висели в чехле для переноски, потому что после того ноябрьского дня они с Шарлоттой никуда особенно не выходили. Вскоре их отношения начали скатываться к прежним конфликтам, в старое болото, которое они в этот раз поклялись обходить стороной.

Он мог бы сжечь этот костюм. Однако же из духа противоречия решил его надеть, тем самым очистив от всех ассоциаций и превратив в обыкновенное швейное изделие. Покрой костюма его стройнил. Воротничок белой рубашки остался расстегнутым.

В армии Страйк был известен тем, что невероятно быстро выходил из похмелья. У человека, смотревшего на него сейчас из зеркала, было бледное лицо, под глазами пролегли темно-лиловые тени, но в целом Страйк давно уже не выглядел так, как сейчас, в этом шикарном итальянском костюме. Фингал наконец-то прошел, царапины затянулись.

В ресторане Страйк ограничился легкими закусками и большим количеством воды, совершил вторую чистку организма — на этот раз в ресторанном туалете — и проглотил еще пару таблеток; ровно в семнадцать часов он был в доме номер один по Арлингтон-плейс.

Ему открыла (стучать пришлось дважды) сердитая очкастая женщина с седой короткой стрижкой. Она с неохотой впустила его в вестибюль и быстрым шагом направилась в сторону великолепной лестницы с коваными перилами, крича:

— Ги! Тут некто Страйк!

По обеим сторонам вестибюля были какие-то помещения. Слева кучка одетых в черное людей вглядывалась в ту сторону, куда указывал мощный прожектор, освещавший их восхищенные лица, но невидимый Страйку.

Из этого помещения и вышел энергичной походкой Сомэ, одетый в мешковатые джинсы и рваную белую футболку, украшенную глазом, из которого капали кровавые слезы, вблизи оказавшиеся красными блестками. Кутюрье тоже был в очках, отчего выглядел старше своих лет.

— Тебе придется подождать, — без предисловий начал он. — Брайони пока занята, а Сиара вообще не знаю, когда освободится. Хочешь — располагайся вот там, — он указал на комнату справа, в которой виднелся край стола, уставленного подносами, — или стой и глазей, как эти оглоеды.

Он зачем-то повысил голос и бросил гневный взгляд на группу элегантных юношей и девушек, следивших за источником света. Группа беспрекословно рассеялась; кое-кто прошел через вестибюль в зал напротив.

— Сегодня хоть оделся поприличней, — добавил Сомэ, пыхнув своим прежним высокомерием, и скрылся в том зале, откуда пришел.

Детектив последовал за ним, благо в зале освободилось место после бесцеремонного разгона зрителей. Зал оказался длинным и почти пустым, но нарядные карнизы, бледные голые стены и окна без штор придавали ему какое-то скорбное величие. Между Страйком и сценой, расположенной в дальнем конце и залитой ослепительными огнями дуговых ламп и световых экранов, стояли еще какие-то люди, в том числе и длинноволосый фотограф, согнувшийся над камерой. На сцене в художественном беспорядке были расставлены старинные, потертые стулья (один лежал на боку), на которых сидели три фотомодели. Это были существа особой породы, чьи лица и фигуры отличались редкостными пропорциями, занимающими положение ровно посредине между странным и поразительным. Тонкие в кости, невообразимо стройные, они были отобраны, как предположил Страйк, по принципу разительного контраста. Темнокожая девушка, почти такая же густо-черная, как Сомэ, сидела в позе Кристины Килер,[24] лицом к спинке стула, широко расставив ноги в напыленных белых легинсах, но явно обнаженная выше талии, с прической афро и обольстительным разрезом глаз. Над ней стояла азиатская красавица с абсолютно прямыми волосами и асимметричной челкой, одетая только в белую, украшенную цепями маечку, едва прикрывавшую лобок. В стороне от них опиралась на спинку другого стула склонившаяся вбок алебастрово-белая Сиара Портер, с длинными светлыми детскими локонами, одетая в полупрозрачный комбинезон, под которым отчетливо вырисовывались бледные острые соски.

Визажистка, тоже высокая и худая, наклоняясь над чернокожей девушкой, прижимала пуховку к крыльям ее носа. Все три модели ожидали команды в молчаливой, равнодушной неподвижности, как живые картины. Присутствующие в зале (у фотографа, как выяснилось, было двое ассистентов; Сомэ устроился на краю сцены и грыз ногти; от него не отходила сердитая женщина в очках) разговаривали вполголоса, будто боясь нарушить какое-то неустойчивое равновесие.

Визажистка наконец-то подошла к Сомэ, который, выразительно жестикулируя, отдал ей неслышные быстрые распоряжения; она вернулась в круг слепящего света и без единого слова взъерошила и перераспределила длинные локоны Сиары Портер; та даже не подала виду, что почувствовала прикосновение, и терпеливо выжидала. Брайони опять отступила в полумрак и обратилась к Сомэ с каким-то вопросом. Кутюрье пожал плечами и отдал ей новый приказ, заставивший девушку осмотреться и задержать взгляд на Страйке.

Они встретились в вестибюле, у подножия великолепной лестницы.

— Привет, — шепнула она. — Пошли вот туда.

Брайони повела его в противоположный зал, несколько меньше первого, почти полностью занятый огромным столом с закусками. Перед мраморным камином стояли вешалки на колесах, ломившиеся от сгруппированных по цвету шедевров с блестками, оборками и перьями. Здесь толпились изгнанные зрители в возрасте едва за двадцать; они перешептывались, лениво клевали со своих полупустых тарелок моцареллу и пармскую ветчину, болтали по мобильным или развлекались телефонными игрушками. Некоторые провожали Страйка оценивающими взглядами, когда он следовал за Брайони в тесную заднюю комнату, служившую импровизированной гримерной.