Танталэна - Чуковский Николай Корнеевич - Страница 24

Он угрюмо посмотрел на нас и затем заговорил еще печальнее.

— Я дал им самое драгоценное, что есть у человечества — музыку. Свою музыку, кровь и плоть свою. Эти злодеи, никогда не знавшие жалости, с улыбкой истреблявшие стариков и детей, плакали, слушая ее. Но музыка была так же не нужна им, как власть над вселенной. Они предали Шмербиуса и этим погубили себя. А на что я гожусь без моих джентельмэнов удачи, без моего театра, без моей Танталэны? Да, это верно, теперь я сделался просто плешивым шутом.

Слезы текли у него по щекам, нос покраснел. Он замолчал и отвернулся от нас.

Отец, сосредоточенно возившийся в переднем отделении с какими-то колесами и рычагами, подозвал к себе дона Гонзалеса.

— Ничего не понимаю я в этом самолете, — сказал он.

— Сколько верст мы делаем в час? — спросил равнодушно Шмербиус.

Отец посмотрел на какой-то прибор.

— Триста пятнадцать, — сказал он.

Шмербиус вышел в переднее отделение и через минуту вернулся.

— Радио-двигатель цел, — заявил он. — Но руль испорчен. Взрыв арсенала погубил и нас. Мы несемся на запад со скоростью урагана.

Но ни изменить направление, ни опуститься мы не можем.

Нам, пожалуй, не выбраться живыми из этой воздушной тюрьмы. Но, как это не странно, мы совсем не были потрясены таким положением дел. Человек может привыкнуть даже к смерти.

Внизу давно наступила ночь. Мария-Изабелла спала на полу, прикрытая брезентом. Но здесь, наверху, все еще сияло солнце. Огромное, красное, оно медленно ползло к горизонту. Наконец, и мы перестали видеть его. Сразу стемнело. Мы в беспорядке разлеглись на полу.

Ночью я несколько раз просыпался от холода. Мы укрылись какими то мешками, тесно жались друг к другу. Шмербиус спал плохо. Он все время охал, вздыхал и сопел носом.

Утро не принесло нам ничего нового. Встало огромное, желтое, почти не греющее солнце и осветило под нами огромное водное пространство. Мы стремительно мчались по небу. Что будет с нами? Сердце мое замирало при одной мысли о падении с такой чудовищной высоты.

Мария-Изабелла проснулась и попросила пить.

— У нас нет воды, — в ужасе восклицал Джамбо, — ни капли воды!

Дон-Гонзалес печально опустил голову.

— Потерпи, моя девочка, — говорил он! — Вот мы прилетим домой, и там ты напьешься вдоволь.

В карманах у Джамбо нашлось несколько твердых, как камень, морских сухарей. Мы разделили их по-братски. Но воды не было. А пить хотелось и нам. Часы проходили за часами, наше положение не менялось.

К вечеру жажда начала сильно беспокоить вас. Настала ночь, вторая ночь, проведенная на этом самолете. Было довольно тепло, и мы хорошо спали. Но утром, проснувшись, я почувствовал, что у меня совершенно пересохло горло. Во рту почти не было слюны.

— Пить, пить! — жалобно стонала Мария-Изабелла. Она очень страдала. Больно было смотреть на ее бледное осунувшееся личико. Ее большие голубые глаза стали еще больше, еще ярче и печально смотрели на нас.

— Под нами земля! — вдруг вскричал Джамбо.

Мы все вскочили на ноги. Действительно, под нами простиралась суша. Я видел темно-зеленые леса, темно-синие реки и желтые выжженные саванны.

— Это Африка, — сказал Шмербиус. — Да, да, это Африка.

Он порылся в кожаном мешке, висевшем на стене нашей каюты, и вынул большой полевой бинокль.

— Посмотрите, — сказал он, указывая на какие-то движущиеся точки, — это слоны.

Я взял у него бинокль. Слоны, слоны! Сколько их! Они протягивают хоботы и рвут листья с низкорослых пальм. Как они медлительны и степенны. И как малы — будто нарисованы на круглых стекляшках бинокля.

А вот антилопы. Они быстро скачут на запад, к огромному синему озеру. Чорт возьми, они пьют! Как бы я хотел быть на их месте.

— Это Танганайка, — говорит Шмербиус. — Я знаю очертания ее берегов.

Снова водная поверхность простирается под нами. Только цвет воды немного светлее, чем в океане.

— Пресная вода, — говорит Джамбо и вздыхает.

Вот обрисовывается западный берег озера.

— А ведь это родина твоих предков, Джамбо, — говорит дон Гонзалес.

Джамбо на минуту забывает свою жажду и улыбается, шевеля своим большим, мягким животом.

— Какое мне дело до родины моих предков, — говорит он. — Моя родина — Америка. Я цивилизованный американец, а не африканский дикарь.

Дон Гонзалес утверждает, что отец Джамбо был людоед. Джамбо горячо протестует.

— Мой отец был раб на Ямайке, — с гордостью говорит он.

Под нами снова леса и саванны. Вот большая деревня, состоящая из круглых бамбуковых хижин. Кругом — возделанные поля. В бинокль я вижу толстых негритянок с младенцами на спинах и негров, дремлющих у входов в хижины. Там, должно быть, чертовски жарко, не то, что здесь в вышине.

Дальше идут сплошные тысячеверстные тропические леса, прорезанные реками. Одна из этих рек была особенно широка и многоводна.

— Ее называют Луалаба, — сказал Шмербиус. — В сущности, это верхнее течение Конго.

По берегам реки ютятся деревушки, но дальше снова безграничный лес.

— А это что за штука? — воскликнул внезапно Джамбо, наткнувшись в углу каюты на какой-то герметически закупоренный металлический сосуд.

Все с удивлением рассматривали находку. Один Шмербиус продолжал глядеть вниз. Мне показалось, что он как-то криво усмехнулся. Джамбо с трудом поднял сосуд на руки.

— Ого! — заговорил он, — да там что-то плещется! Должно быть, вода.

— Пить! Дайте пить… — простонала Мария-Изабелла.

Дон Гонзалес ужасно засуетился. Он сунул руку в кожаный мешок с инструментами и вынул большой напильник.

— На, пили, — сказал он, протягивая напильник Джамбо. Джамбо принялся надпиливать верхнюю часть сосуда.

Вдруг Шмербиус круто повернулся, вырвал сосуд из рук ошеломленного негра и выбросил его через окно.

— Негодяй! — заорал Джамбо и чуть не набросился на Шмербиуса с кулаками.

Но Шмербиус спокойным жестом показал вниз на землю. Чорт возьми, что там случилось? Темнозеленая окраска леса стала понемногу светлеть. Деревья блекли и увядали на наших глазах. В бинокль я видел, как никли огромные пальмовые листья. Баобабы стояли черные и голые, в несколько минут потеряв свою пышную листву. По рекам, животами вверх, плыли бесчисленные туши крокодилов и бегемотов. Слоны, один за другим, тяжело падали на землю, чтобы уже никогда не встать. Обезьяны, как мертвые мухи, чернели на желтой траве.

— Это был баллон с ядовитым газом! — воскликнул я.

— Да, это был баллон с ядовитым газом, — спокойно подтвердил Шмербиус.

Но мы скоро миновали разрушенные области и под нами снова замелькали зеленые леса и желтые саванны.

Наш самолет вот уже вторые сутки словно перышко несся все вперед и вперед. Скорость полета все увеличивалась, и уменьшить ее мы не могли.

К трем часам пополудни она достигала трехсот девяносто шести верст в час, а в четыре мы увидели перед собой берег Атлантического океана. Перелет через всю Африку был совершен меньше чем в девять часов!

— Смотрите, под нами снежные горы, — закричал Джамбо.

— Это не горы, — сказал отец, — это облака. Мы летим над ними. Внизу идет дождь.

Дождь… Чудная, пресная вода…

Во рту у меня было сухо. Язык распух и заполнял собой весь рот. О, хоть бы глоточек воды!

Больше всех страдала Мария-Изабелла. Она уже перестала стонать и молча смотрела в потолок своими большими синими глазами. Дон Гонзалес, отец и я переносили свои муки молча. Джамбо тоже мучился, но его природная негритянская экспансивность не позволяла ему сосредоточиться на своих страданиях. Его, словно ребенка, все интересовало, все развлекало. Шмербиус, казалось, даже не замечал отсутствия воды. Он оплакивал гибель Танталэны. Былая непоседливость покинула его. Он сидел в углу каюты, сгорбленный, состарившийся, безобразный, с полузакрытыми глазами и думал о чем-то своем.