Новогодний Дозор. Лучшая фантастика 2014 (сборник) - Тырин Михаил Юрьевич - Страница 52

– И ходют, и ходют, – раздался под ухом дребезжащий голос. – Помер ужо, а они все ходют.

Тарасов с интересом уставился на дворника. Тот стоял, опираясь на метлу, и задумчиво кивал каким-то своим мыслям.

– Кто ходит? – спросил Тарасов.

– Да дамочка эта, – с готовностью ответил дворник. – Если хотите знать – это она профессора до ящика и довела.

– Как это?

– Да заездила насмерть! – дворник мечтательно пожевал губами. – Или вот цыгане.

– Цыгане?

– Приходили давеча цыгане к профессору, так он сразу после этого и помер, а здоровый человек был! Зуб даю – сглазили.

Дворник старательно сплюнул через плечо. Тарасов подобрался, не веря своей удаче.

– Да все вы врете, дядя, – сказал он.

– Зуб даю! Пришли двое, дед старый слепой, и с ним парень, под ручку того вел. Я их гнать со двора – а они мне: мы к профессору, о как! Я уже собрался милицию звать, да тут сам профессор в окошко выглянул – пропусти их, говорит, Матвей, это мои гости… Гости! Таких на порог пусти – греха не оберешься!

– А скоро ли он помер-то после того?

– Так почти сразу же ж; они и сглазили. Я вечером заглянул спросить, может, дровишек надо или еще что, а профессор-то уже мертвый лежит!

– Понятно, – проговорил Тарасов.

– Или вот эта дамочка…

– Да, я понял, – сказал Тарасов и бросился прочь со двора. Надо было срочно разыскать Панкевича; пусть он ни в чем не признается – только бы сказал, где искать табор…

– Как это вам – быть мертвым? – спросил старый цыган.

– Не знаю, – пожал плечами Ларин, вороша угли костра. – Странно. Легко.

– Свободно…

– Да.

– Я знаю. Я умер много лет назад, – Ларин бросил на старика быстрый взгляд. Тот сидел, обратив незрячие глаза на что-то, ведомое только ему; пергаментная кожа пахла табаком и сухими пряностями. – Мои соплеменники решили, что я слишком долго живу. Мне пришлось.

– Вы же не цыган, правда?

– Мое племя намного древнее. Мы знали богов, которые ныне спят, и храним их память…

В ангаре затрещали разряды. Цыган повернул голову на звук, прицокнул языком.

– Наука, – горько сказал он. – Машины. Эта женщина заигралась. Она думает, что знает, что делает. Она водит за нос этих аристократов-заговорщиков, она жаждет власти и считает, что сможет ее удержать с помощью электричества… Пусть ее. Я всего лишь служу пробуждению того, кем она надеется овладеть. Зря вы здесь, мой мальчик.

– Я ученый, и я любопытен, – сказал Ларин. – Профессор запаниковал, и мне жаль его, но я верю в электричество.

– Это ваш новый бог. Скоро появятся и другие, еще более ужасные и могучие… Мы долго ждали их, тех, кто поможет Спящему, кто даст ему достаточно пищи. Еще двадцать лет назад казалось, что наше ожидание безнадежно. Но вы, ученые, привели в мир новый Ужас. Я был на заводах Форда. Я заглядывал в долину Ипра. Мой правнук был уборщиком в лабораториях Кюри и рассказывал о том, что видел. Я жил в восемнадцатом году в Петрограде и видел, как… Я знаю – теперь тому, кому мы служим, есть чем кормиться.

Ларин пожал плечами и стал смотреть, как, грузно хромая, к ним приближается доктор Панкевич. Наконец он встал у костра, тяжело оперся на трость.

– Фффууу, – проговорил он. – В анатомическом театре хватились тела. Шуму было! Счастье, что в республике такой бардак, все привыкли – пропажу трупа списали на разруху.

Ларин безрадостно рассмеялся. Он лично привез в лабораторию труп бродяги с тем же телосложением, что и у него, и сам поджег здание: после смерти профессора другого способа скрыть его работу не нашлось.

– Успокойтесь, доктор, – сказал он. – Сегодня вечером все решится.

Глаза Панкевича уехали куда-то в сторону, и он мелко закивал.

– Да, да, сегодня… – внезапно подбородок доктора задрожал. Панкевич всхлипнул, вытащил платок.

– Вы так взволнованы, товарищ Панкевич, – бархатно промурлыкала за спиной Марина. Ларин подскочил, обернулся, сгибаясь в поклоне.

– «Товарищ»? – пробормотал доктор. – Что вы хотите этим сказать?

– Товарищ Панкевич вчера решил, что пора обратиться в угрозыск, – сказала Марина, – видимо, он считает, что мы тут преступники.

– Я не…

– Наверное, товарищ Панкевич думает, что мы зря избавились от профессора, – продолжала мурлыкать Марина, – наверное, он по нему скучает…

– Да, скучаю! – выкрикнул фальцетом побагровевший Панкевич и попятился. – Вы убийцы!

– Шульга запаниковал, он чуть не сорвал нам все дело! – заорал Ларин.

– Не кипятитесь, милый, – остановила его Марина. – Итак, товарищ Панкевич… вы хотите встретиться со старым товарищем?

Кровь отхлынула от лица Панкевича. Старый цыган медленно поднялся; его коричневое лицо расколола беззубая ухмылка, подернутые белой пылью глаза вперились в старого врача.

– Вы не посмеете, – прошептал Панкевич.

– Посмотри на Того, Кто Спит, – прошелестел цыганский барон.

Панкевич тоненько вскрикнул и закрыл глаза ладонями. Продолжая кричать, он осел наземь, свернулся в комок и впился ногтями в свое лицо, раздирая кожу, срывая веки. Вскрики перешли в утробный вой, потом – хрип…

– Прощайте, Панкевич, – сказала Марина и отвернулась. Побледневший Ларин нырнул в ближайшую палатку; вскоре оттуда выскочили двое дюжих молодых цыган, подхватили тело доктора и потащили к краю пустыря.

Тарасов задыхался. На его счастье, Панкевич оказался любителем гоняться за двумя зайцами; коллеги врача довольно быстро вспомнили о цыганском таборе, в котором профессор изучал какие-то экзотические инфекции, и даже смогли примерно указать, где он расположился. Поздним вечером тридцатого апреля Тарасов добрался до юго-восточной окраины Москвы; по дороге он заглядывал во все учреждения в поисках телефона, но накануне праздника все было закрыто. В конце концов, отчаявшись, он взломал дверь какой заготовительной конторы неподалеку от пустыря и вызвал наряд, приказав ожидать его на шоссе. Он не мог сказать, чего ждать; к счастью, его слову поверили.

Потрогав кобуру с наганом, Тарасов вышел из конторы и быстро зашагал по шоссе, ориентируясь на огни костров, запах дыма и приглушенный механический гул. Он ни о чем не думал, ничего не чувствовал. Перед внутренним взором вставали то заискивающая улыбка Панкевича, то огромный паром, на палубах которого толпились тысячи темных, крикливых людей и висел остро пахнущий перцем пар. А то вдруг яркие, будто в крови, губы Марины, ее запрокинутое лицо, извивающееся в любовной судороге тело, или очертания другого тела, страшно прикрытого испачканной сажей мешковиной; и снова – огромный механический зверь, жаждущий, когда в его железную глотку вольется топливо… Зверь вибрировал и стонал, и чем ближе подходил к пустырю Тарасов, тем отчетливее он слышал его голос. Он уже был у самых палаток, когда в механический шум вплелось пение – и тогда Тарасову наконец стало страшно.

С небольшого пригорка он видел распахнутые ворота ангара и в его глубине – бронированную тушу, облитую синим электрическим пламенем. Цыгане стояли вокруг и тянули мелодию на языке, от которого веяло такой древностью, что волосы на затылке Тарасова зашевелились. С краю он заметил силуэт Марины; она вскидывала руки, и ее глубокое контральто вплеталось в песню, почти сливаясь с голосом машины. Стальной монстр вибрировал все сильнее; вот голоса взвились, замерли на высокой, пронзительной ноте – и он приподнялся, привстал на опорах, весь задрожал, устремляясь к кому-то…

И Тарасов увидел, к кому. Он отчаянно вскрикнул, вытащил наган и бегом бросился к ангару.

Тарасов приоткрыл глаза. На белой простыне перед ним лежал желтый солнечный прямоугольник; казалось, от него исходит невнятный ритмичный гул. Тарасов чуть приподнялся; кто-то поднес к губам фарфоровый носик, из него полилась восхитительно прохладная вода, и Тарасов принялся жадно глотать. Наконец он напился; его взгляд прояснился, и Тарасов наконец смог оглядеться. Он находился в больничной палате. На соседней койке лежал кто-то, забинтованный по самые глаза, а с другой стороны, рядом с Тарасовым, расположился комиссар его отделения. Секунду Тарасов бессмысленно таращился на него, а потом дернулся, пытаясь отдать честь, – и тут же вскрикнул от боли в туго забинтованной руке.