Новый круг Лавкрафта - Майерс Гари - Страница 101

С Говардом Энейблом мы познакомились в наш первый год в Мискатоникском университете. О, конечно, наша альма-матер — это не Гарвард и не входит в Лигу Плюща, однако университет снискал весьма завидную репутацию прогрессивного, весьма либерального, допускающего даже поступление женщин учебного заведения, кое привлекает оригинально и нестандартно мыслящих людей, озабоченных не столько престижем, сколько качеством образования. А расположен он в старинном городке, застроенном домиками с двускатными крышами, в старом добром Аркхэме, известном, правда, частыми случаями паранормальных явлений. Мы с Энейблом записались на продвинутый курс Американской колониальной литературы (в Мискатонике сохраняется коллекция документов по ранней американской истории Пикмана — коллекция, по известности и полноте по праву соперничающая с библиотекой Джона Картера Хэя в Университете Браун, Провиденс, Род-Айленд). И надо сказать, что я, равно как и другие студенты и даже профессор Варгонер, остались под глубоким впечатлением от того, насколько глубоко юный Энейбл знал этот предмет. Так, он не уставал утверждать, что прочел «Magnalia Chrisit Americana» Коттона Мазера полностью и даже приводил весьма длинные цитаты во время дискуссий, дабы подкрепить свои тезисы. Все указывало на то, что он весьма плодотворно занимался разысканиями в области истории, фольклора, культуры и архитектуры Новой Англии.

На первый взгляд Энейбл казался весьма невзрачным, однако, присмотревшись, вы обнаруживали весьма незаурядную фигуру. Пожалуй, излишне худощавый, он был всего на несколько дюймов выше среднего роста, однако из-за худобы казался более высоким. А из-за мертвенно-бледного лица, глубоких и очень умных карих глаз и очень короткой стрижки (мой друг был шатеном, не сильно ярким) Энейбл выглядел вечно испуганным. Кстати, он никогда не уставал повторять, что в детстве был золотоволосым и голубоглазым. Одежду он носил донельзя консервативную и везде показывался в неизменном темном костюме и темном галстуке.

И хотя мне не раз приходилось вступать с Энейблом в весьма оживленные дискуссии по роду занятий, я практически ничего о нем не знал — разве что мой друг живет в семейном особняке на Вэлли-стрит. Приятели по курсу вскоре отметили, что он не принимает никакого участия в обычных для кампуса развлечениях и предпочитает им долгие одинокие прогулки за городом. И впрямь, быстрая походка и ссутуленная спина стали его отличительной приметой.

Энейбл имел нрав весьма независимый и потому совершенно не старался снискать расположение привередливой толпы местных университетских «умников» — хотя те-то как раз так и вились вокруг него, справедливо предполагая, что его вкусы и весьма эксцентричные привычки пришлись бы ко двору в их снобистском кружке. Однако, выказав им нескрываемое презрение, Энейбл, не стесняясь, называл их развлечения «потворством незрелым и дурацким склонностям» — он попал в черный список и заслужил их враждебность. Я же, напротив, будучи по натуре человеком общительным и склонным искать общества людей высокого положения, наслаждался честью быть принятым в компанию «безумцев». Однако ко времени рождественских каникул и мне наскучило их поверхностное и псевдодекадентское увлечение мистицизмом, и я прекратил с ними общение ближе во второму семестру, в январе.

Думаю, Энейбл заметил, что я сменил круг общения. И он принялся делиться со мной своими замыслами относительно следующего семестра, ибо после окончания курса классической американской литературы он желал заняться подробным изучением известных, но пылящихся на полках, отведенных под «классику», авторов — таких как Купир, Ирвинг и Чарльз Брокден Браун, творивших во времена ранней Республики. В следующем семестре мы вместе записались на этот курс. И так между нами зародилась дружба, которая пришлась мне весьма по нраву, ибо я ценил эрудицию, образованность и трезвое отношение к жизни, отличавшие моего друга, — к тому же в нем чувствовалась некая интуиция, не имевшая ничего общего с прозаическим здравым смыслом и знанием обыденной жизни.

Вскоре мы свели весьма короткое знакомство и обнаружили пропасть общих интересов, и дотоле сдержанный и молчаливый Энейбл принялся без умолку рассказывать о своих замыслах и о себе. Конечно, я и раньше знал, что мой друг увлечен историей Новой Англии, однако теперь я представлял область его разысканий гораздо лучше.

Говард Вентворт Энейбл был потомком состоятельных аркхэмских купцов, составивших состояние во времена клипперных перевозок и торговли с Китаем; однако с начала века семейство пребывало в положении, вежливо обозначаемом как «благородная бедность». В возрасте девяти лет, вскоре после кончины отца, они с матушкой вынуждены были оставить родовой особняк на Анаван-авеню, построенный в 1820-х годах его прапрапрадедом, капитаном Адонирамом Энейблом, оставившим значительный след в анналах Аркхэма как бесстрашный исследователь Южных морей, и перебраться в весьма убогий квартал вокруг Вэлли-стрит. (Кстати, судовой журнал «Мискатоника», корабля, на котором капитан Энейбл совершил свои самые знаменитые путешествия, хранится в архивах Аркхэмского института.) Его первый американский предок, родом из Нортумберленда, находился в 1636 году на борту «Арабеллы» (Энейбл с гордостью мне об этом рассказывал и непременно добавлял, что его предки были среди первых поселенцев в Кейп-Коде). Отца Энейбл поминал редко и говорил о нем весьма скупо, ограничиваясь упоминанием, что тот работал в телефонной компании.

Друг мой приводил меня в гости, а надо вам сказать, что не всякий удостоился такой чести. На меня произвело неизгладимое впечатление богатое убранство особняка — китайские блюда и вазы, полинезийские деревянные фигуры, слоновая кость и раковины. Видимо, я созерцал остатки былой роскоши, столь странно глядящиеся в стенах неприметного якобы викторианского особняка, превращенного в многоквартирный дом. Лишенный братьев, сестер и товарищей по играм, Энейбл с детства вел весьма замкнутый образ жизни, что не могло не сказаться на его воображении, занятом исключительно делами давно прошедших дней и прочими пыльными и никому не нужными воспоминаниями. Читал он целыми днями без продыху и быстро проглотил все книги из домашней библиотеки — все эти изданные в графстве Эссекс плесневелые тома, а также более тоненькие и хрупкие старинные книжки. А время от времени он заговаривал со мной о мечте вернуть семейный особняк, дабы воздать должное славе предков. Увы, сему уже не суждено сбыться…

Энейбл терпеть не мог кошек и кидался камнями во всякое существо о четырех лапах и длинном хвосте, что неосторожно забредало к ним во двор. Также он ненавидел мороженое — да, представьте себе, это угощение вызывало у него желудочные колики и рвотные позывы. А еще, будучи коренным насельником Новой Англии, он обожал морепродукты: омары, моллюски (равно жареные или приготовленные на пару), мидии в сливочном масле, треска (в виде филе и с костями), камбала, морской язык, пикша — он ничем не брезговал, уверяю вас!

Ностальгия по чистому и счастливому прошлому и ослабление родительского надзора сказались в том, что, будучи подростком, он пристрастился к длинным прогулкам в холмах за Аркхэмом — среди сосен, кленов и берез, по берегам иссекающих местность ущелий. Тогда — да и теперь — места в верхнем течении реки Мискатоник едва ли были заселены. Именно во время таких прогулок по лесу Энейбла охватывало запоминающееся и острое ощущение — то ли предчувствие, то ли ранящее ожидание чего-то близящегося и непомерно огромного. На закате он любил смотреть на золотящиеся в свете уходящего солнца крыши домов — и так отдавался полностью во власть этого нездешнего чувства.

Той весной Энейбл повел меня на свое излюбленное место — оттуда он более всего любил наблюдать игру закатных отблесков на крышах Аркхэма. Место звалось Уступ Дьявола и представляло собой скалистый островок над одним из дальних холмов (в самом конце длинной полосы находящейся в общественном пользовании земли), на который едва ли можно было забраться со стороны Аркхэма — настолько густо там росли деревья. Посмотрев на меня и оценив мои скудные способности к скалолазанью, Энейбл смилостивился и предложил сесть на автобус в сторону Болтона. Он в теплое время года весьма подходящим образом останавливался на дорогах близ популярных местечек для пикника у западного склона холма. Склон с той стороны был очень пологим. А от поляны, где все располагались для отдыха, до Уступа Дьявола рукой подать — всего-то полмили по удобной выбитой тропе.