Тайна Золотой долины. Четверо из России [Издание 1968 г.] - Клепов Василий Степанович - Страница 43

Своих продуктов у нас давно не было, и приходилось дважды в день становиться в очередь, чтобы получить полкружки какой-то темной бурды, которую приносили два дюжих краснощеких немца.

Они сразу начинали кричать:

— Нун, шнелль! Эрфассен им флюге! Шнелль, шнелль![75]

Мы все голодали, но особенно тяжело приходилось Левке. На него было страшно смотреть. Бледный, с синими губами, он тяжело ворочал черными глазищами, и его огромные уши казались еще больше. Ему никогда не хватало баланды, и часто мы с Димкой отдавали Левке свой паек.

Однажды, когда в кружку плеснули чуть-чуть тепловатой жидкости, Большое Ухо возмутился и закричал:

— Филь цу вениг! Цухабе![76]

Фашиста поразило, что какой-то русский мальчишка говорит с ним по-немецки, он осклабился, зачерпнул полную поварешку и плеснул Левке прямо в лицо:

— Да хает ду, руссише швайн![77]

Левка склонился, утираясь рукавом, и, когда разогнулся, я увидел на его лице слезы.

— Иди, Любаша! Может, тебя не оплеснет, — повернулся Левка к небольшой женщине с красивыми голубыми глазами.

Женщина тоже стояла в очереди. Все пассажиры звали ее Любашей. Когда Любаша впервые появилась в вагоне, мы заметили в ее руках два больших свертка. Уже в дороге она развязала пестрый узел, и мы увидели в нем крошечного ребенка, который немедленно стал плакать тоненьким голоском. Женщина схватила ребенка на руки, быстро дала грудь.

Все с изумлением смотрели на нее. Какой-то пожилой колхозник, у которого на правой руке не было пальцев, спросил:

— А как же ты пронесла ребенка?

— Я его маком накормила. Он и спал до самого вагона. Хорошо хоть Андреевна надоумила.

— Хорошо-то хорошо, — проговорил парень и осекся.

— А что? — тревожно спросила Любаша.

— Да так… Трудно тебе с ним будет…

— А без сыночка мне еще тяжелее. Совсем невмоготу было бы.

Как уж женщина прятала ребенка, когда в вагон входили немцы, трудно сказать. Но на третий или четвертый день у нее исчезло молоко. Мальчик заливался плачем. Наконец, не выдержав, под мелким холодным дождем Любаша стала в очередь, чтобы получить побольше пойла. Изможденный ребенок спал у нее на руках. Протянув немцам кружку, Любаша стала просить их дать хоть немного на долю сынишки.

Немцы весело переглянулись и заржали.

— Герр командант, герр командант! — крикнули они коменданта поезда.

Подошел поджарый, сухой, как вобла, комендант.

— Увидев, в чем дело, провизжал:

— Грудной младенец? Откуда ты взяла его?

Не долго думая, он схватил мальчишку за ноги, ударил об угол вагона. Любаша взвизгнула и, как разъяренная тигрица, вцепилась в горло коменданта. Наши «кормильцы» бросились к ней, послышался выстрел, и Любаша, мертвая, повалилась под колеса.

— По вагонам! — скомандовал комендант, поднимая вверх пистолет.

Паровоз рванул, раздался стук буферов, вагон снова начал отстукивать долгие километры скорбного пути.

— Димка, подсади! — крикнул Левка. Подтянувшись на руках, он выглянул из окна вагона: — Даже трупы из-под колес не убрали гады!

Мне стало страшно. В Левкиных глазах пылала сейчас такая ненависть, что, кажется, поднеси к ним спичку — она вспыхнет! И куда девалась добродушная Левкина смешинка, к которой я так привык?

— Давайте учить немецкий! — вдруг произнес Левка таким голосом, будто хотел выговорить: — Давайте бить фашистов!

Я не упомянул, что мы взяли с собой из дому все учебники по немецкому, а также разговорник. Они не давали нам скучать. Мы все время учили чужие слова и целые предложения, так что в нашем углу больше слышалось немецких слов, чем русских. Мы уже почти свободно понимали, о чем говорят между собой немецкие солдаты и что кричат за стенами вагона железнодорожные служащие.

Димка, видно, правильно воспринял Левкины слова, потому что спросил:

— Как будет по-немецки «мщение»?

Я полистал словарь и после слов «мчать», «мшистый» нашел «мщение». По-немецки это слово произносится «ди рахе».

— Их вилль мейне рахе кюлен,[78] — шепотом, как клятву, проговорил Димка.

Но как «удовлетворить жажду мести», ни я, ни Димка не знали. Сбежать к партизанам? Попробуй, сбеги, когда на каждом полустанке тебя окружают со всех сторон часовые с собаками! Дважды впереди поезда партизаны рвали полотно, мы бросались к дверям, стучали, но ничего не получилось. Спустя несколько часов немцы все восстанавливали, и поезд двигался дальше.

Ненастье кончилось, и в вагоне стало светлее, а железная крыша так накалилась, что трудно стало дышать. У входа стояло ведро с водой, к которому все время подходили люди. Левка тоже зачерпнул кружку, стал жадно пить.

— Надо? — спросил он, подавая мне кружку.

Но вода была до того теплой и так пахла карболкой, что не утоляла жажды.

Поезд остановился, двери с грохотом отодвинулись, и яркие лучи солнца ослепили нас.

— Аусштейген![79] Шнелль! Шнелль! — громко прокричал немец, заглядывая в вагон.

Мы спрыгнули на землю. Левка, прищурившись, посмотрел на чистое голубое небо:

— Смотри-ка ты, у них есть даже солнце!

С обоих концов поезда толпы русских, сопровождаемые криками часовых и лаем овчарок, медленно сходились к переходу через линии. Толпа вывалилась на деревянный помост и двигалась за тремя военными к воротам, над которыми было написано: «Штадтаусганг».[80]

Я глянул вверх и прочитал название станции: Грюнберг — Зеленая гора!

Когда мы вышли на широкую площадь перед вокзалом, русских уже выстраивали в два ряда. Посреди площади стоял длинный стол, у которого толпились люди. К нам подходил то один немец, то другой, выбирал из рядов кого-нибудь поздоровее и возвращался к столу. И тут до меня впервые дошел смысл того, что здесь происходит: немцы покупали людей! Это было не в Новом Орлеане,[81] не двести лет назад, а в Германии, в 1943 году. Каждый немец читал «Хижину дяди Тома» и, конечно, не одобрял, а осуждал американцев, которые торговали неграми. Но вот теперь такими неграми становились мы, русские, а работорговцами — цивилизованные немцы!

К полудню в рядах не осталось почти никого. Часовые исчезли, оставив одного, который сидел на земле недалеко от нас и чистил автомат. А мы все стояли и ждали, чтобы нас кто-нибудь купил. Немцы брезгливо морщились, махали руками и уходили прочь. Наконец какой-то горбатенький человечек, не долго думая, поманил нас и подвел к столу.

— Черт подери, придется взять! — сказал он писарям. — Ничего лучшего уже не выберешь!

Нас стали спрашивать: «Как фамилия?» И пока мы отвечали, горбун выложил на стол деньги и снова поманил нас.

— Герр Камелькранц, бешейниген зи![82] — крикнули от стола.

Камелькранц, Камелькранц… Что это такое? Кранц, я знаю, — венок. А камель? Я немедленно достал немецко-русский словарь, отыскал незнакомое слово и чуть не расхохотался. Верблюд! Ну и фамилия у немца: Верблюжий Венок!

Горбун вернулся к писарям, что-то со смехом сказал им, расписался и, сунув руки глубоко в карманы, направился к своей бричке.

— А гномы-то в Германии еще не перевелись, — проговорил Димка, кивая на Камелькранца, шедшего впереди.

Камелькранц и в самом деле походил на гнома. Маленький, ростом с нашего Левку, кривобокий, с горбом, таким замысловатым, что, казалось, под рубашкой сидит другой Камелькранц, поменьше, и все время подпрыгивает и пятками колотит гнома по бокам…

— Да, — сказал я, — только неизвестно, добрый это гном или злой.

— Такие не бывают добрыми, — возразил Лева. — Вспомните нашу обезьяну из Золотой Долины. Ох и поползали мы от нее, как еще живы остались!