Рыжий Будда - Марков Сергей Николаевич - Страница 33

«Есаул барон Петр Романович Юнг фон ШТЕРН… про него можно сказать в немногих словах: храбр, ранен 4 раза, хорошо знает психологию подчиненных, в нравственном состоянии имеет пороки – постоянное пьянство. В состоянии опьянения способен на поступки, роняющие честь офицерского мундира, за что и был отчислен в резерв чинов…»

В этом месте я, Антон Збук, должен заметить, что эта характеристика неверна в части обвинения Юнга в пьянстве, ибо, как он говорит мне, он не был подвержен именно этому пороку, его слова таковы: «Глупости, если бы я пил, я бы сознался. Не такие дела делал, сознался во всем бы, но раз не пил, опровергните это, Збук!»

Вероятно, он действительно не пил, а знавшие его люди просто объяснили пьянством, не находя другого объяснения, все странные и жестокие поступки Юнга фон Штерна.

В 1911 году барон Юнг впервые попадает в Монголию, где пытается помогать народным вождям в войне против китайцев, но это предприятие не увенчивается успехом. Юнг ждет какой-нибудь другой войны.

Он живо интересуется буддизмом, вернее, ламаизмом, но вскоре бросает его для того, чтобы идти на германскую войну.

На этой войне Юнг делается одним из организаторов так называемых Диких Частей. Вместе с Дикимион дерется не под Саракамышем, как принято думать о военных операциях силами Диких, а в Карпатах.

Здесь Юнг, как не скрывает и сейчас, избил ножнами шашки и даже ногами, когда избиваемый упал, комендантского офицера. За это Юнг пошел под суд и получил три года заключения в крепости, но наказания не отбывал. Последовавшая вслед за этим приговором Русская Революция избавила Юнга от сидения в крепости, и он снова рванулся в бой и увел за собой в Даурию несколько тысяч людей, которым нечего было терять. Здесь он сначала хорошо спелся с Атаманом.

Я, Антон Збук, намеренно пишу слово Атаман с большой буквы, потому что только так мой патрон называет своего покровителя и начальника. Об Атамане ходят легенды, сам Юнг почтительно (о, эта почтительность сквозь зубы!) говорит: «Я подчиняюсь во всем Атаману», «Атаман приказывает мне подождать делать наступление на север», «Атаман велит мне не ссориться с японцами». И все в таком роде.

Но я все-таки думаю, что Юнг определенно старается быть скромным, или, вернее, он хочет действительно кому-то подчиняться для того, чтобы показать, что он прежде всего – солдат.

Но ведь всем ясно, что Атаману династия Цин нужна так же, как петуху тросточка. (Это выражение заимствовано у казака, который подает нам обед.) Атаман честно продается японцам, отдавая себе во всем отчет, и ему мерещится вовсе не престол какого-то богдыхана, которого отыскивает Юнг, а двуглавый орел и эполеты будущего маршала.

О Колчане мой патрон говорит с нескрываемым презрением. Он хохочет, произнося имя Герцога., как он называет полярного адмирала.

– Вы знаете, Збук, – сказал он мне однажды, пережевывая хлебную корку (он всегда ест рыжие верхние корки, и от этого крошки висят на усах), – этот дурак, мямля, стишки писал, ей-богу. Я сам видел, у него чемоданчик был такой клетчатый, жидовский, а вовсе не адмиральский, и чемоданчик этот доверху стихами набит… Стихов, как грязных воротничков. Вы понимаете, пишет стихи! Збук, почему вы смущаетесь, а? По-моему, вы тоже стишками балуетесь – у вас слог хороший.

Какое мне дело до того, что адмирал Колчак писал стихи? Да, нужно упомянуть, что барон Юнг не любит говорить о смерти Герцога. Она страшит моего патрона. Главный упор Юнг делает на то, что Герцог был расстрелян вместе с китайским палачом из иркутской тюрьмы, так по крайней мере известно из перехваченных давно красных газет.

То, что министр Пепеляев вел себя перед расстрелом скверно, не трогает Юнга.

– Что такое Пепеляев? – спрашивает меня Юнг и отвечает сам: – «Гражданская тля, канцлер, визирь мямли, пишущего стихи», «Серенький кардинальчик», как любил говорить о таких барон Будберг. Но адмирал по крайней мере не умер бабой, можно простить ему за это все стихи.

– А знаете, Збук, – бормочет он мне опять, – ведь меня тоже должны хлопнуть, а? Как вы думаете?

Он ходит по комнате, выразительно хлопая себя по затылку, задевает полами халата стулья, крутит усы и машет своей проклятой ручищей. Она у него похожа на мельничное крыло.

Потом он отрывисто приказывает:

– Ну, займемся творчеством, сверхчеловек Антон Збук! Берите перо и продолжайте…

И я пишу, честно зарабатывая свой зеленый горошек:

«Вероятно, вам известно, что Южный Китай заключил договор с большевиками против Северного Китая. Надо теперь ожидать, что большевики будут наступать не только на Харбин и Мукден, но и в сердце Северного Китая, через Калган на Пекин. Напрасно китайские начальники думают, что войска красных не пройдут Гоби. В России есть такие же места, и их начальники отлично знают, как надо проходить пустыни…»

Это письмо к генералу Найман-Вану.

Я пишу быстро и разборчиво, и Юнг долго смотрит на мои пальцы, бегущие вдоль линеек бумаги.

– Погодите, Збук! – вскакивает вдруг он. – Это, пожалуй, неверно… Хотя оставьте, не перечеркивайте. Вот что я хотел сказать: сами русские большевики не пойдут в поход, ведь в Китае есть свои большевики, свои революционеры.

Он хватается за голову и стонет:

– Ведь мы не видим войска, обозов, пушек! Это ужасно, что враг везде внутри. Они не будут, пожалуй, идти через Гоби, в Китае хватает своих большевиков.

Он опять долго ходит по комнате. Его кадык висит над воротником, он курит проклятые толстые папиросы, от которых у меня болит голова. К тому же эта жуткая привычка выдувать горящий табак из мундштуков, совершенно не заботясь о том, упадет ли он на пол или на мою бороду!

Я, Антон Збук, не умею писать связно, да, пожалуй, думаю, что– это не обязательно. Ведь человеческие слова похожи на ряды войск, а я не полководец, чтобы выстраивать их и любоваться парадом идей.

Пусть тот, кому достанутся эти строки, сумеет сам взять из этой массы то, что заблагорассудится ему. И он выстроит и бросит в бой бешеную кавалерию сравнений, поведет покорную пехоту глаголов, может быть, и чумазые саперы – имена существительные – пригодятся будущему повелителю слов.

Итак, пусть все, кому нужно, возьмут мои слова и велят этим словам идти в бой за дело, нужное каждому повелителю.

Хотя я сейчас хочу на минуту отказаться от только что высказанной мысли. Я думаю привести здесь несколько небольших событий, но отнюдь не подобранных мною под влиянием какой-нибудь тенденции. Кстати сказать, в этих заметках хронология даже и не ночевала. Я записываю по мере того, как вспоминаю…

– Збук, я думаю, что история – это костер, который всегда тлеет, и лишь иногда пламя его поднимается до неба. Нужно прийти и разворошить этот костер. Аттила, Бисмарк, Наполеон… может быть, а и, наверное, может быть – Я! А кардинальчики, адвокаты, Герцог – только прикуривают от уголька… А, как вы думаете, я прав? Разворошу или нет? Уже, уже разворошил, поймите вы это.

Я ответил ему:

– А вы не забыли, барон, что миллионы людей не дадут вам разворошить костра до конца. Это старо и просто, вспомните Нерона.

– Что вы хотите сказать?

– Миллионы не захотят пользоваться иллюминацией, которую вы предлагаете им, тогда…

– Что тогда? – быстро спросил он.

– Понимаю! – закричал Юнг и, повернувшись ко мне, хлопнул себя по затылку, как делал уже не однажды.

Я кивнул ему головой.

… В Урге царит оживление. Вчера я присутствовал при отправке на север первых частей, которые должны ударить по красным.

Юнг отправил всю «тоскующую сволочь», как я называю людей, желающих умереть за династию Цин. Бандит Канака заполнил своими людьми первые ряды этого отряда. Перед отправкой барон сказал небольшое слово, и солдаты покрыли это слово криком «ура» на пяти языках. Китайцы, монголы, сербы, русские и даже два офицера-литовца, которых барон, изволя шутить, назвал одного Убегайтисом, а другого Догоняйтисом. Весь этот сброд шатался, как пьяный, и пел песни.