Огонь в затемненном городе (1970) - Рауд Эно Мартинович - Страница 34

Сегодня мы с Олевом снова сидели возле радиоприемника и с волнением слушали, хотя на сей раз не говорилось прямо о героических подвигах. Радио сообщало о наградах, которыми Советское правительство отметило отвагу и мужество бойцов-эстонцев.

Орденом Красного Знамени награждены…

Орденом Отечественной войны I степени награждены…

Орденом Отечественной войны II степени награждены…

Орденом Красной Звезды награждены…

Сотни солдат и офицеров Эстонского корпуса награждены орденами и медалями.

Приемник Олева ловит имена мужественных людей, которые награждены медалью «За отвагу», а мы внимательно слушаем.

Младший сержант Аарон Эдуард Карлович…

Красноармеец Арулоо Эндель Юулиусович…

Все новые и новые имена. Чужие и все-таки знакомые фамилии.

Красноармеец Каазик Карл Эдуардович…

Сержант Каиро Амброзиус Яанович…

Красноармеец Отсман Оскар Андреевич…

Красноармеец Парм Готфрид Карлович…

Красноармеец Пихлат Айн Нигулович…

Имена… Имена… Имена…

Но я не слышал больше ни одного имени.

Диктор сказал: «Пихлат Айн Нигулович».

Не может быть двух Айнов Нигуловичей Пихлатов! Это мой отец!

— Ну, — сказал Олев, — твой отец отважный человек.

Но для меня сейчас самым важным было то, что мой отец жив.

Я даже не заметил, как Олев выключил радио.

— Мне пора, — сказал я.

— Куда?

— К маме.

На улице в этот день была оттепель. Со стрех капало. Я пошел к парникам — там работала мама. Воробьи прыгали по улице. Воробьи прыгали, и мой отец был жив.

Я не заметил, как все ускорял шаг и, наконец, побежал. На углу я столкнулся с двумя толстыми тетушками, но даже не извинился.

Я бежал. Юло Айнович Пихлат бежал по улицам родного города. Он страшно спешил, потому что отец его был жив и об этом нужно немедленно сообщить матери.

В конторе я, задыхаясь, спросил маму.

— Пройдите в парники, — ответили мне коротко.

Они здесь меня знали. Они знали, что я Юло Айнович Пихлат.

Мама возилась с цветочными горшками. На ней был рабочий халат.

— Мама! — крикнул я.

От неожиданности мама выпустила из рук цветочный горшок и испуганно оглянулась. Но, увидев меня, она улыбнулась.

— Мама! — сказал я. — Папа жив.

И тут вдруг мама обняла меня. Крепко обняла своими испачканными в земле руками. В нашей семье не принято обниматься. Но сейчас она обнимала меня.

— Ну, расскажи! — сказала наконец мама.

Новостей было не так уж много. Медаль «За отвагу». Вот и все. Но все-таки это очень много.

— Ведь не может же быть двух Айнов Нигуловичей Пихлатов, — сказал я. — Это, конечно же, отец.

— Конечно, сынок. Я верю, он вернется, — сказала мама. — Ох, я так на тебя набросилась, я тебя испачкала…

Она отряхнула мое плечо.

— Иди теперь. А то ты опоздаешь в школу.

— Мама! У нас есть еще мука?

— Да, немного есть.

— А Кыка снесла три яйца. Испеки вечером пирог.

— Хорошо, — сказала мама. — Так много яиц и не требуется.

— Ты все-таки возьми их все. Ведь такой день. Почти день рождения.

— Хорошо, — сказала мама. — Пусть так и будет.

Я ушел.

В воздухе уже чувствовалась весна. Солнце грело по-весеннему. И по-весеннему чирикали воробьи. Воробьи чирикали по-весеннему, и мой папа был жив.

ЮРЬЕВА НОЧЬ

Если бы не радиоприемник Олева, мы, возможно, и не узнали бы, что 23 апреля в Советском Союзе будет отмечаться шестисотлетний юбилей восстания эстонцев в Юрьеву ночь. Такое, наверно, вообще не пришло бы нам в голову, хотя мы и проходили восстание Юрьевой ночи в школе. Но теперь мы об этом знаем, Московское радио каждый день напоминает, что шестьсот лет назад запылали огни Юрьевой ночи и полилась кровь немецких угнетателей.

«Сейчас, — говорит Московское радио, — снова властвуют в Эстонии немецкие грабители-завоеватели, потомки древних псов-рыцарей. Снова уничтожается свобода и независимость эстонского народа. Каждый из нас должен спросить у себя: «Все ли я сделал, чтобы помочь разгромить фашистских захватчиков?»

— Мы должны отметить юбилей Юрьевой ночи, — считал Олев.

Да. Но как?

Шестьсот лет назад в Юрьеву ночь загорелись костры — сигнал к восстанию.

Вот я и сказал Олеву:

— Зажжем в Юрьеву ночь костер. Зажжем такой мощный огонь, чтобы немцы поняли — близится отмщение.

— Это не так просто, — сказал Олев. — Стоит нам зажечь огонь, как сразу же явится полиция.

— А нам вовсе не надо греться возле костра.

— Но где же мы зажжем свой костер? Его ведь не разожжешь посреди рыночной площади, прямо под носом у полиции. И нет смысла делать это в таком месте, откуда огонь никому не будет виден, — рассуждал Олев.

Требовалось найти подходящее место, и мы отправились такое место искать. Мы исходили весь город вдоль и поперек.

— Чтобы подать сигнал к восстанию Юрьевой ночи, — сказал я, — зажигали дом на высоком холме.

— Не станем же мы с тобой поджигать дома! — испугался Олев.

Я, конечно, не имел в виду, что мы с Олевом начнем поджигать дома. Война и так уже сожгла достаточно домов.

— А не могли бы мы зажечь свой костер в развалинах мельницы? — предложил я.

Мне вспомнилось, что у нас на окраине города есть небольшая горушка и на этой горушке вместо дома — развалины старинной мельницы. Когда-то молния ударила в эту мельницу. Теперь нет у нее ни крыльев, ни крыши. С нее, как со смотровой вышки, открывается прекрасный вид на окрестности.

Олев стукнул себя ладонью по лбу:

— Как это я сразу не догадался!

Остатки мельницы — это было превосходное место, самое верное место для костра Юрьевой ночи. Мы знали развалины мельницы, как свой карман.

Но было два обстоятельства, которые не очень-то нам нравились. Во-первых, неподалеку от мельницы находились бараки, где содержались военнопленные, так что охрана сразу же заметит, как мы зажигаем костер. И во-вторых, вокруг мельницы было очень голо. Значит, переправить туда горючее, не привлекая ничьего внимания, будет очень трудно.

— Если мы начнем ходить через пустырь с вязанками хвороста, — сказал я Олеву, — это непременно бросится в глаза. А когда затем вспыхнет огонь, виновные сразу же станут известны.

Но у Олева возникла другая идея:

— Зачем нам вязанки хвороста! У нас ведь есть целая бочка пороху, которую мы привезли из катакомбы. Он ведь прекрасно горит.

Что правда, то правда.

— И бояться немецких часовых тоже не имеет смысла, — продолжал Олев. — У меня есть бикфордов шнур. Мы зажжем костер с его помощью, а когда покажутся языки пламени, мы уже исчезнем.

Уже на следующий день немецкий солдат, который охранял бараки военнопленных, мог заметить на лугу двух гуляющих гимназистов примерно одинакового возраста. С портфелями в руках они медленно шли в сторону развалин мельницы. Похоже было, что они просто так проводят время и слушают на лугу первые весенние голоса птиц. Время от времени они нагибались, чтобы сорвать какой-нибудь весенний цветок, и тут же снова обращали свои взоры к синему небу. Наконец они поднялись на холм. Известно, что мальчишки всегда интересуются развалинами и тому подобными вещами. Гимназисты провели некоторое время внутри мельницы и потом снова направились в открытое поле, продолжая свою прогулку.

Читатель, наверно, уже догадался, кто были эти два гимназиста. Конечно, мы — ученики первого класса городской гимназии Олев Кивимяги и Юло Пихлат. А в портфелях у них были не книжки и тетрадки, как, очевидно, думал часовой у бараков для военнопленных. В своих портфелях мы несли «тараканью отраву», смешанную с ружейным порохом, которую надо было спрятать в развалинах мельницы для костра Юрьевой ночи. И еще два раза можно было видеть нас гуляющими возле мельницы.

Приближалось двадцать второе апреля. Приближалась Юрьева ночь. Двадцать второго апреля тысяча девятьсот сорок третьего года я еще раз перечел «Мстителя» Эдуарда Борнхёэ[7]. И должен признаться, что читал теперь эту книгу, понимая ее совсем иначе, чем несколько лет назад. Ведь тогда я еще не знал, что означает насилие, что означает рабство, что означает стремление к свободе. Теперь я знал это. Восстание эстонцев в 1343 году было подавлено немцами. С тех пор прошло уже шестьсот лет. Но время не погасило в наших сердцах огней Юрьевой ночи.