Альбина - Дюма Александр - Страница 3

Не знаю, сколько времени продолжался мой сон, только я пробудился от какого-то непонятного чувства страха. Открываю глаза: свеча погасла, огонь в камине потух, кругом страшная темнота, только бледный луч луны чуть пробивался в трещину одного ставня. Я приподнял голову. В эту минуту завыл мой Фидо, и его жалобный стон бросил меня в дрожь.

— Фидо! — проговорил я. — Фидо, что с тобой?

Бедная собака забилась под кровать и снова завыла. Послышался какой-то шум, как будто потаенная дверь заскрипела на ржавых петлях, и у изголовья моей кровати зашевелились обои. Какая-то белая, воздушная, прозрачная фигура скользнула в комнату и без малейшего шума, как будто не касаясь пола, направила свои шаги к моей постели. У меня дыбом поднялись волосы, холодный пот выступил на моем лице. Я подвинулся к самой стене. Тень приблизилась к моей кровати, взглянула на меня и покачала головою, как будто говоря: это не он. Потом она испустила вздох, отошла прочь, еще раз взглянула на меня, еще раз вздохнула, покачала головой и исчезла за обоями; дверь скрипнула — и все смолкло. Признаюсь, я как будто лишился всех сил, только мое сердце билось чрезвычайно сильно. Через минуту Фидо выполз из своего убежища, стал на задние лапы, а передними оперся на мою постель. Бедное животное дрожало всем телом. Итак, это была не мечта расстроенного воображения, но привидение, тень, призрак. Эта комната, без сомнения, была театром какого-нибудь ужасного, таинственного приключения. Что случилось тут? Эти мысли мучили меня до самого рассвета; я не мог уже заснуть снова. При первом блеске зари я встал с постели и оделся. Вскоре послышались в коридоре человеческие шаги и кто-то остановился у дверей.

— Войдите, — сказал я.

В комнату вошел старик.

— Я все беспокоился, сударь, об вас, — сказал он, — и пришел осведомиться о вашем здоровье.

— Как видите, — сказал я, — я здоров как нельзя лучше.

— Каково изволили почивать?

— Превосходно!

Старик, казалось, не верил этому.

— И никто не нарушал вашего сна? — прибавил он.

— Никто.

— Тем лучше. Теперь не угодно ли вам приказать что-нибудь?

— Приготовьте мне завтрак.

— Через четверть часа все будет готово, — сказал старик и ушел.

Пользуясь этим временем, я хотел открыть потаенную дверь; но после безрезультатных поисков должен был отказаться от своей попытки. Меня позвали завтракать, и я, бросив взгляд на таинственные обои, оставил красную комнату. Как ни любопытно было мне проникнуть в тайну ночного приключения, но я не заводил о ней речи; я знал, что верный слуга замка не откроет мне таинственной истории. Окончив завтрак, я поблагодарил добрых стариков за радушное гостеприимство и попросил указать мне дорогу в город. Старик вызвался проводить меня до большой дороги. Часа через три я был во Франкфурте.

Переменив свой костюм, я поспешил увидеться с профессором, с которым подружился на ферме моего хозяина. Он чрезвычайно беспокоился о моем отсутствии.

— Наконец вы явились! — сказал он, когда я вошел к нему в комнату. — Где вы провели ночь?

— В замке Эппштейн, — отвечал я.

— В замке Эппштейн! — вскричал он. — Где именно?

— В комнате графа Эверарда, который теперь живет в Вене.

— В красной комнате?

— Да.

— Вы не видели ничего? — спросил профессор с видом любопытства и сомнения.

— Сказать правду, я видел призрак, — отвечал я.

— Да, — проговорил он, — это тень графини Альбины.

— Кто это графиня Альбина? — спросил я.

— О, это ужасная, невероятная история, которой вы не захотели бы и верить, если бы не ночевали в красной комнате.

— Но теперь я поверю всему, клянусь вам. Вы можете рассказать мне эту историю и будьте уверены, любезный профессор, что у вас никогда не было и не будет такого внимательного слушателя.

Профессор согласился на мою просьбу и рассказал мне необыкновенную историю красной комнаты.

— Что это за история? — спросили мы все, в один голос, графа Элима.

— Из этой истории я сделал толстую и прескучную книгу, и, если вам угодно, я принесу завтра свою рукопись и прочитаю вам ее как можно скорее.

На другой день граф Элим явился со своею рукописью и прочитал историю, которой с нетерпением ожидали все посетители, снова собравшиеся на вечере у княгини Г ***.

I

В конце 1789 года страх и надежда волновали жителей Франкфурта. Но в замке Эппштейн господствовал только страх, потому что его владелец, старый граф Родольф, был приверженцем императора. В тот день, с которого начинается наш рассказ, не одни политические заботы наводили морщины на чело графа и терзали его сердце. Он сидел со своею супругою в большой зале своего замка. Крупные слезы орошали иссохшие щеки графини, но граф прятал свою грусть в глубине души. Они рассуждали о печальном предмете.

— Надо простить, — сказала графиня.

— Это невозможно, — отвечал ее супруг. — Если бы никто не мог видеть нас, я принял бы с распростертыми объятиями и Конрада и его жену. Но я не смею нарушать обязанностей дворянина, столько взоров устремлены на нас! Я выгнал Конрада, и он не должен являться мне на глаза.

— Так если бы Конрад был старший в нашей фамилии, — робко возразила графиня, — но главою Эппштейнов после вас будет Максимилиан.

— Но тем не менее, — сказал граф, — и Конрад принадлежит к фамилии Эппштейнов.

— Он не переживет вашего гнева, — печально проговорила мать.

— Тем скорее он соединится с нами там, где родители всегда могут обнимать своих детей.

Граф замолчал, он боялся продолжать разговор, чтобы не залиться слезами, подобно жене. Во время этого безмолвия вошел старый слуга Даниель.

— Господин Максимилиан, — сказал он, — просит позволения говорить со своим родителем.

— Пусть мой сын войдет, — отвечал граф.

— Максимилиан, — с горестью произнес старый Родольф, когда Даниель вышел из комнаты, — Максимилиан терзает мое сердце, но он не унизит себя в глазах общества неравным браком; он развратен, но не теряет своего достоинства; он забывает добродетель, но помнит, что он граф; он остается благородным человеком, если не по душе, то, по крайней мере, по наружности; Максимилиан мой достойный наследник.

— Зато Конрад достойный сын, — сказала графиня.

Вошел Максимилиан. Он преклонил колено перед графом, поцеловал его руку, равно и руку матери, и потом, стоя в молчании, ожидал, чтобы престарелый отец начал речь. Максимилиан был мужчина лет тридцати, высокого роста, с мрачною и гордою физиономией. В его чертах выражались дерзость и непреклонная воля; преждевременные морщины избороздили его лицо, на котором все пожирающее самолюбие оставило резкую печать. За его широким германским лбом вместо гения гнездилась гордость; изогнутый нос и тонкие губы придавали ему какой-то повелительный вид. Вообще в его наружности, как и в душе, были только дерзость, холодность и презрение.

— Прежде чем услышу ваши слова, — сказал Родольф со строгим видом, — я должен сделать вам один упрек. Покуда вы были молоды, мы оказывали вам снисхождение, оправдывая ваши проступки вашим возрастом, но теперь, Максимилиан, вы уже не в юных летах. Если вы лишились жены, то у вас остался сын. Максимилиан, вы отец, а через несколько дней, я чувствую это по своей слабости, вы сделаетесь владельцем всех наших поместий и единственным представителем всех наших предков. Не пора ли подумать серьезно о вашей судьбе и о вашем поведении, которое наделало столько шума в нашей стране и причинило столько горестей в замке.

— Батюшка, — отвечал Максимилиан, — вы по своей доброте слишком внимательны к жалобам мужиков. Я человек благородный, я не отказываюсь от удовольствий, а забавы льва не то, что забавы ягненка. За честь своего имени я дрался уже три раза, а что касается до остального, об этом я не слишком беспокоюсь. Какое же я сделал новое преступление? Мои псари опустошили какое-нибудь крестьянское поле? Мои собаки заели свинью соседа? Или моя лошадь по неосторожности затоптала какого-нибудь мужика?