Сталинский нос - Ельчин Евгений - Страница 8

Мы заходим в класс, а Нина Петровна на ходу каждого хлопает по затылку, пересчитывает, она человек ответственный. Знаю, это глупо, но поделать ничего не могу — улыбаюсь ей в полный рот. Она видит мою улыбку и в ответ тоже улыбается, и тут я понимаю, что линейка состоится. Скоро я увижу папу. Скоро я стану пионером. Все снова будет в порядке.

Вдруг из-за двери на меня Вовка налетает, хватает за грудки и притягивает к себе.

— Ну ты даешь, Американец, — говорит и брызжет мне в лицо слюной. — На других все свалил. Очень по-пионерски.

22

— Яблоко от яблони недалеко падает, — говорит Нина Петровна и внимательно нас оглядывает. — Позволив Финкельштейну остаться в наших рядах после ареста его родителей, мы совершили большую ошибку. Недоглядели, утратили бдительность. Но больше такое не повторится.

Нина Петровна оборачивается к стенду, на котором висит фотография нашего класса. На ней ученики выстроились рядами, а Нина Петровна стоит посередине — очень хорошо получилось. Нина Петровна подходит и чернилами замазывает Очкарику лицо. Так полагается. Когда врагов народа выводят на чистую воду, их злодейские лица на фотографиях всегда вымарывают, карандашом или чернилами, что есть. Мы с папой это много раз делали. Так этим врагам и надо. Но Очкарик же не враг народа, он просто папу и маму хотел повидать.

Нина Петровна отворачивается от фотографии и говорит:

— Из-за Финкельштейна у нас совсем мало времени на репетицию линейки. — И тут же весело улыбается: — Но это нам не помеха — все сделаем на отлично, да, ребята?

— Да! — отвечаем ей в один голос.

— Вот это настоящий пионерский дух! Барабаны и горны, к доске. Зайчик, неси знамя.

Мы быстро строимся у доски: барабанщики, горнисты и я посередине, со знаменем. Стоим по стойке «смирно» и не сводим глаз с Нины Петровны. Но она не начинает репетировать, а почему-то опять пристально смотрит на фотографию. На зачирканном лице Очкарика поблескивают чернила, не высохли еще.

— Ребята, — говорит Нина Петровна, — ваша учительница должна вам кое в чем признаться.

Мы затихли. Неслыханное дело, чтобы учителя ученикам признавались. Всегда ведь наоборот.

— Вопреки моим сталинским принципам, наше руководство заставляло меня молчать. — Нина Петровна поднимает глаза к потолку, где этажом выше находится кабинет директора, потом переводит взгляд на нас и смотрит многозначительно — поняли ли мы, что это она о директоре говорит.

— Но после сегодняшнего происшествия, после этой ужасной диверсии, я больше не имею права скрывать от вас правду. Слушайте внимательно, ребята. В нашем классе есть еще один сын врага народа.

Папа всегда говорит: если что-то в горло попало, дыши через нос, тогда не задохнешься. Но сейчас я никак дышать не могу, даже через нос. Прикидываю на глаз дистанцию до двери. Если рвану, она меня не догонит. Но бежать не бегу, потому что поздно. Нина Петровна уже выкрикивает мое имя и указывает на меня пальцем. Все тянут шеи, глядят на меня с презрением — вот он, Саша Зайчик, сын врага народа. Я зажмуриваюсь, чтобы им в глаза не глядеть, и чувствую — знамя стало такое тяжеленное, что мне его никак не удержать. В ту же секунду знамя грохается на пол.

— Подними знамя, Зайчик, — говорит Нина Петровна, и когда я открываю глаза, она вовсе не на меня смотрит.

Мне это все почудилось. Она смотрит на последнюю парту и тычет пальцем не в меня, а в Вовку.

— Собакин, — говорит она, — расскажи-ка нам, в чем твоего папочку обвинили. Уж не во вредительстве ли?

Все поворачиваются к Вовке. Кто-то тихонько присвистнул. Я знамя быстро поднял с пола, а потом уже глянул на Вовку. Вижу, он медленно-медленно из-за парты встает, сверлит глазами Нину Петровну, а глаза у него такие же страшные, как тогда, в туалете для мальчиков.

— Мой долг сообщить вам, ребята, — говорит Нина Петровна, — что отец Собакина получил высшую меру наказания. Теперь понимаете, почему он так чудовищно себя ведет и почему наверняка был в сговоре с Финкельштейном. Как вы считаете, ребята?

Никто ахнуть не успел, как Вовка налетел на Нину Петровну. Хватает ее за горло и душит. Лицо Нины Петровны краснеет, глаза лезут из орбит, она хрипит и отбивается. Они врезаются то в доску, то в парты, то в учительский стол. Шум, грохот, переполох. Какие-то ребята кричат, Зинка даже плачет, но остальные хохочут, смешно им.

Я понимаю, что по правилам пионерам не полагается вмешиваться в драки, но тут дело серьезное, убьет Вовка Нину Петровну. Кидаюсь разнимать. Теперь уже мы втроем что-то орем, пихаемся, чуть не падаем, натыкаемся на парты. Наконец кто-то приводит Матвеича, он тоже за нас хватается, и мы боремся вчетвером. На шум учителя сбегаются, и скоро меня и Вовку волокут к директору, а Нина Петровна сзади тащится и во весь голос рыдает.

23

Нам велено ждать в коридоре, пока директор разговаривает с Ниной Петровной. Они, конечно, не разговаривают. Они ругаются. Слов не разобрать, только слышно, как директор что-то кричит, а Нина Петровна хрипит в ответ. У нее голос сел, наверно, оттого, что Вовка ее душил.

Мы сидим у двери на той же скамейке, где утром Очкарик директора ждал. Я тогда пришел за печатью, а Очкарик сидел тут, на этом самом месте, где я сейчас сижу, и строил планы, как ему попасть на Лубянку, чтобы с родителями повидаться. Надеюсь, что уже повидались.

Я краем глаза на Вовку глянул. Он, бедолага, в пол уставился и ногти грызет.

— Жалко твоего папу, — говорю, — наверняка он по ошибке попал. Бывает.

Вовка на меня ноль внимания, даже головы не повернул. Ну, это ясно, почему он так. Если бы моего папу расстреляли, я бы тоже взбесился. Только у меня в голове никак не укладывается, что Вовкин папа оказался врагом народа. Пока мы с Вовкой дружили, я у него дома тысячу раз бывал. Мне его папа очень даже нравился. Наш человек, советский, без дураков. Какой он вредитель? Хотя, с другой стороны, есть же такая пословица: «Дыма без огня не бывает». Мой папа ее часто повторял. Если кого-то арестовывают и, может быть, даже расстреливают, значит, есть причины. Наши Органы справедливые. Они в людей ни за что ни про что стрелять не будут. Хотя моего папу арестовали безо всякой причины. Чувствую, что запутался, ничего не понимаю. Вчера все было так просто, а сегодня — нет.

— Собакин! Зайчик! Давайте сюда! — кричит директор из кабинета.

Я встаю со скамейки, а Вовка сидит как вкопанный. Я его легонько хлопаю по плечу: зовут, мол. Ни с того ни с сего он как вскочит, хвать меня за воротник и шипит:

— Придушил бы я эту гадюку, если бы не ты. Строишь из себя героя, как твой папочка? Не поможет, вредитель. Будем тебя сейчас разоблачать.

Вовка отпихивает меня в сторону и твердым шагом идет в кабинет, но в дверях налетает на Нину Петровну. Та визжит с перепугу и пятится назад. Вовка на нее и не смотрит, идет себе мимо. Я вежливо жду, чтобы ее пропустить, но она ни с места, глядит на меня с испугом. Тут Сергей Иванович опять как рявкнет из кабинета:

— Ну где ты там, Зайчик? Не могу я с вами весь день валандаться.

Я пытаюсь зайти, как вдруг Нина Петровна выскакивает пулей из кабинета, чуть меня с ног не сбила, и бегом по коридору бежит. Я ей вслед глянул, плечами пожал и наконец вхожу.

За окном солнце, а у директора в кабинете темно. Приглядываюсь. На стене портрет Сталина, а под Сталиным, за столом, сидит Сергей Иванович и сердито на меня смотрит.

— Встань к стенке, Зайчик, — говорит, — рядом с тем хулиганом.

Встаю к стенке. Ни Вовка на меня не смотрит, ни я на него. Стоим.

— Сейчас я вам ситуацию по-простому обрисую, — говорит директор и поворачивается к Вовке. — Начнем с тебя, Собакин. Из-за твоего хулиганства придется мне объясняться с соответствующими органами. Чем это кончится, неизвестно. Я позволил тебе остаться в школе после того, как твоего отца арестовали, и никому ни слова не сказал, а ты? Нину Петровну за горло хватаешь.