Сталинский нос - Ельчин Евгений - Страница 10

Нос потер сапогом о сапог, выпустил клуб дыма и говорит:

— Перед лицом своих товарищей я, Саша Зайчик, отрекаюсь от моего отца, агента вражеских сил, и порываю с ним всякие отношения. Теперь моим отцом будет товарищ Сталин, наш Вождь и Учитель, а моей семьей — любимая пионерская организация.

Я с носа не спускаю глаз, а за спиной тихонько ручку двери кручу. Не поддается. Нас кто-то запер. Нос уставился, ждет, чтобы я его слова повторил.

— А в чем папа виноват? — говорю.

— Мы его как раз в эту минуту допрашиваем. Вот-вот признается.

— Мой папа невиновен. Ему не в чем признаваться!

— На Лубянке все признаются. Мы знаем, как заставить их говорить.

Тут нос Сталина глянул на свою трубку.

— Припоминается один случай. Я как-то принимал в Кремле делегацию рабочих. Когда они ушли, хотел закурить свою трубку, а ее нет. Звоню в Органы: «Николай Иванович, рабочие ушли, и трубка исчезла». «Не беспокойтесь, товарищ Сталин, немедленно приму надлежащие меры». Через десять минут открываю ящик стола, смотрю: лежит моя трубка. Снова звоню: «Николай Иванович, нашлась трубка». — «Жалко, — отвечает. — Рабочие уже признались».

Нос Сталина хлопает себя по сапогу и заходится смехом. Только не смех это. Он весь трясется, и из ноздрей валит дым. Глядеть страшно.

— Вступай в пионеры, Зайчик, и забудь про отца. Все равно ты его больше не увидишь.

26

— Таким, как ты, нет места в нашем классе, — говорит Нина Петровна. — Садись за последнюю парту и не суй свой шпионский нос в наши дела. Усвоил?

Чего тут не усвоить. Ясное дело. Иду в конец класса, а на меня все пялятся и шушукаются между собой. Я теперь враг народа.

В классе холодно, у меня зуб на зуб не попадает. Я насквозь мокрый. Школьная нянечка тетя Марфуша плеснула на меня из ведра водой, чтобы в чувство привести. Вроде я в кабинете биологии в обморок упал. Конечно, про нос Сталина я никому ни слова. Подумают, что спятил, мне этого еще не хватает.

— Как слышим «Эх, хорошо в Стране Советской жить!», — говорит Нина Петровна классу, — выходим строем. Барабанщики и горнисты первыми, за ними будущие пионеры. Помните, ребята, великий Вождь и Учитель смотрит на вас из Кремля. Не подведите его. Все готовы?

Будущие пионеры запели и пошли. Трубят в горны, бьют в барабаны и у доски маршируют — репетируют пионерскую линейку. Отсюда, с Камчатки, где я теперь сижу с двоечниками и хулиганами, все выглядит совсем иначе. Отсюда лучше видно, чем с первой парты, весь класс как на ладони.

— После того как песня закончится, мы услышим барабанную дробь. Это значит, пора вносить в актовый зал наше священное знамя, — говорит Нина Петровна и на меня взглядывает. — Давайте решать, ребята, кто понесет знамя. Кто из нас достоин такой чести? Кто в нашем классе больше всех любит товарища Сталина?

Нина Петровна в мою сторону больше не смотрит, но ясно: она с удовольствием выбирает другого знаменосца вместо меня. А на стенде, на нашей классной фотографии, не только Очкарика лицо зачиркано, но и Вовкино тоже. Я следующий на очереди. С минуты на минуту в класс ворвутся наши Органы и потащат меня на Лубянку признаваться во всех преступлениях. Не быть мне пионером. Зачем тогда жить по пионерским законам?

Как это все произошло, не могу объяснить, но в следующее мгновение я уже не за партой, а у доски. Выхватываю знамя у нового знаменосца и лезу на стул, а со стула — прямо на стол Нины Петровны. Марширую на месте, горланю «Эх, хорошо в Стране Советской жить!» и держу знамя над головой. И от этого очень даже хорошо себя чувствую.

— Прекрати хулиганить, Зайчик! — визжит Нина Петровна. — Слезай немедленно.

Она пытается ухватить меня за ногу, но я проворнее. Перескакиваю со стола на парту, где я раньше сидел, а оттуда по всему классу с парты на парту, распеваю песню и размахиваю знаменем. Нина Петровна гоняется за мной, но поймать не может. Все давятся со смеху. Просто цирк.

В конце концов я промахнулся и вместо того, чтобы приземлиться на парту, грохнулся на пол. Нина Петровна тут же на меня прыгает, вопит как резаная и знамя из рук моих рвет. Вот тут Органы и подоспели. Два оперативника в дверях, один Вовку за шкирку держит.

— Вон она, гадюка, — говорит Вовка и тычет пальцем на Нину Петровну. А потом кивает на учительский стол.

Нина Петровна и я все еще на полу, боремся за знамя, а оперативник перешагивает через нас и, стуча сапогами, идет прямо к ее столу. Выдергивает ящик и все, что в нем, вываливает на пол. В классе тишина, с оперативника никто глаз не спускает. Тот расшвыривает вещи носком сапога, потом наклоняется и что-то подбирает. Все ахают. Гипсовый нос товарища Сталина.

Оперативник подходит к нам и тычет носом в лицо Нине Петровне, а оно как мел белое.

— Да что вы… — заикается Нина Петровна. — Это не мое… Я не могла… Я же коммунистка. Это ошибка.

Вовка знает, что я на него гляжу, но виду не подает. Стоит и ухмыляется. Получается, он меня не заложил. Остался, наверно, в классе и спрятал нос в учительском столе, пока Сергей Иванович в актовом зале речь говорил.

Оперативники заламывают Нине Петровне руки и выводят ее из класса. Она что-то кричит и ногами дрыгает.

27

Я не знал, что Сергей Иванович, наш директор, такой низенький. Он обычно или сидит за столом в своем кабинете, или произносит речи с трибуны. Там, наверно, какие-нибудь подставки спрятаны, чтобы он казался повыше. А теперь он ведет меня по коридору, совсем маленький, не выше меня.

— Нина Петровна нос не отбивала, — говорю я.

— Не моя забота. Органы разберутся.

— И Финкельштейн не отбивал.

— Он при всех сознался.

— Он хотел на Лубянку попасть, чтобы родителей найти.

— Нет у него больше родителей. Расстреляли их. Ему что, не сказали?

У меня опять зубы застучали. Только теперь не от холода. Жалко Очкарика и страшно за него. Говорила же ему тетка, а он не поверил. Вот и попал в тюрьму ни за что ни про что.

— Ну что остановился, Зайчик? — говорит Сергей Иванович. — Давай, пошевеливайся.

Он хватает меня за руку и тащит вниз по лестнице. Он низенький, да сильный.

28

Сергей Иванович приложил ухо к двери кладовки и слушает. Я стою рядом. Он тихонько стучит в дверь. Три раза подряд, подождал, и еще три. Потом открывает дверь и толкает меня внутрь.

— Ну давай, Зайчик, иди, — говорит и быстро дверь закрывает.

Я думал, что увижу Матвеича. Сидит тут, сторожит народное добро. Но здесь хоть глаз выколи, темнотища. Слышу, Сергей Иванович идет вверх по лестнице, потом тишина. Прислушиваюсь. Где-то вода капает. Кап, кап, кап. А больше ни звука. Плесенью пахнет. Я протянул руку, до чего-то дотронулся. Вроде стенка, липкая вся и мокрая. Пошел вслепую вдоль стенки, ботинки хлюпают в какой-то жиже. Неприятно. Тут же коленкой больно обо что-то ударился. Ощупываю предмет. Большой. Поверхность гладкая, будто из гипса. Выпуклости. Вроде голова. Лицо. Глаза и уши, а носа нет. Понятно. Вот куда они Вас засунули, товарищ Сталин. В темень да плесень.

Вижу, в глубине мелькает желтоватый свет, лампочка, что ли, висит, не ясно. Иду на свет. Начинаю различать предметы. Чего в этом подвале только нет! Картины в рамах, разные бюсты, фотографии, и все бывших коммунистов, которые оказались врагами народа. Вдруг вижу, в луже Вовкина акварель, та, что приз получила: «Товарищ Сталин у руля». Краски на ней растеклись и размазались. Слева у стенки стоят классные фотографии в рамках с побитыми стеклами. У учеников и учителей лица замазаны чернилами, соскоблены ножиками и вырезаны ножницами. Жуть такая, страшно смотреть.

— С глаз долой — из сердца вон, — говорит кто-то хриплым голосом. — Вот они сюда всё и сносят, людям забыть помогают.