Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабке - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 4

— Не-ет, милейший, ты не войдешь ни за какие сокровища! Ты траченный.

Солдат был из дальних мест и потому не понял.

— Как это?

— Ты порчун, по твоему лицу видать, — сказала бабка, — красоту изведешь и все!

Она отогнала его, даже не притронувшись к нему рукой.

— Давай ты, сержантик, — обратилась она к следующему, добродушно усмехаясь. — И не особо задерживайся, родина тебя ждет.

Сержантик вошел внутрь, но тут же вышел, потому что Эрендира взмолилась, чтобы позвали бабушку. Старуха повесила на руку корзину с деньгами и скрылась в палатке, где было тесно, но уютно и прибрано. В глубине на раскладушке пластом лежала измученная, грязная от солдатского пота Эрендира. Ее била мелкая дрожь.

— Бабушка! — зарыдала она. — Я умираю.

Старуха тронула внучкин лоб и, убедившись, что жара нет, принялась ее утешать:

— Да там всего ничего. С десяток солдат, — сказала она.

Эрендира заплакала, нет, не заплакала, а завыла, как загнанное животное, и тогда старуха, сообразившая, что девочка переступила порог страха, принялась гладить ее по голове, приговаривая:

— Ну будет, будет… Вся беда в том, что ты пока малосильная, — сказала она. — Не плачь, умойся лучше настоем шалфея. Он освежает кровь.

Когда Эрендира затихла, старуха вышла на улицу и вернула сержантику деньги.

— На сегодня все, ребята! — крикнула она. — Завтра в девять, милости просим.

Солдаты и гражданские, сломав очередь, стали выкрикивать угрозы. Но бабка взмахнула своим жезлом и дала им решительный отпор.

— Ах вы изверги! Аспиды ненасытные! — надрывалась она. — Вы что думаете, она у меня железная? Вас бы на ее место! Христопродавцы. Кобелишки поганые!

В ответ понеслась куда более сочная брань, но бабка сумела взять верх над бунтовщиками и сторожила палатку, опираясь на грозный жезл, наблюдая, как торговцы уносят лотки с жареной требухой и столы с лотереей. Старуха было направилась к двери, как вдруг заметила Улисса, одиноко стоявшего в темноте, где только что орали разъяренные мужчины. Юноша был окаймлен зыбким ореолом и как бы выступал из ночного мрака в дивном сияньи собственной красоты.

— Ну а ты? — спросила бабка. — Где забыл свои крылья?

— Крылья были у моего дедушки, — ответил Улисс с присущей ему непосредственностью. — Только никто не верит.

Старуха глядела на него неотрывным зачарованным взглядом.

— Лично я верю, — сказала она, — утром приходи с ними. Она исчезла в палатке, оставив на улице взволнованного Улисса. Эрендире немного полегчало после шалфея. Она надела коротенькую вышитую сорочку, но вытирая волосы, еле сдержалась, чтобы снова не удариться в слезы. А бабка уже спала мирным сном.

Из— за постели Эрендиры медленно выросла голова Улисса. Девочка увидела жаркие прозрачные глаза, но прежде чем выговорить слово, утерла полотенцем лицо, чтобы увериться, что это — не призрак. Когда Улисс хлопнул ресницами, Эрендира еле слышно спросила:

— Ты кто?

Улисс приподнялся.

— Меня зовут Улисс, — прошептал он. И, протянув ей украденные банкноты, добавил: — Вот деньги.

Эрендира оперлась обеими руками о кровать, приблизила свое лицо к лицу Улисса и заговорила с ним так, словно у них веселая ребячья игра.

— Ишь какой! Встань-ка в очередь, — сказала она.

— Я стоял всю ночь, — проговорил он.

— А-а, значит жди теперь до утра, — сказала она. — Мне знаешь как больно! Будто у меня все почки отбиты.

В эту минуту во сне заговорила бабка.

— Вот уже двадцать лет, как не было дождя, — бормотала она. — А тогда разразилась такая гроза, что ливень смешался с морской водой, и наутро, когда мы проснулись, в доме было полно рыбы и ракушек, и твой дед Амадис, царство ему небесное, своими глазами видел, как по воздуху проплыл лучистый спрут.

Улисс снова спрятался за кровать. Но Эрендира озорно улыбнулась.

— Да не бойся, — сказала она. — У бабушки во сне путаются мысли, она не проснется, даже если дрогнет земля.

Улисс снова вырос. Эрендира посмотрела на него весело, с чуть заметной ласковой и лукавой улыбкой и убрала с постели несвежую простынь.

— Ну-ка, — сказала она, — помоги мне сменить белье.

Вот тут Улисс смело вышел из-за кровати и взял простыню за оба конца. Простыня была куда шире чем надо, и Эрендире с Улиссом пришлось складывать ее несколько раз. Складывая, они все приближались друг к другу.

— Мне до смерти хотелось тебя увидеть, — сказал он вдруг. — Кругом говорят, что ты несказанная красавица и это так и есть.

— Но я скоро умру, — вздохнула Эрендира.

— Моя мама говорит, что те, кто умирают в пустыне, попадают в море, а вовсе не на небо.

Эрендира свернула грязную простыню и положила чистую, выглаженную.

— А я никогда не видела моря… Какое оно?

— Как пустыня, но вместо песка вода, — сказал Улисс.

— Значит, по нему нельзя ходить?

— Мой папа знал одного человека, который умел ходить по воде, — сказал он. — Только это было давным давно.

Эрендира слушала, как зачарованная, но ее клонило в сон.

— Приходи рано утром — и будешь первым, — предложила она.

— Мы с отцом уезжаем на рассвете, — сказал Улисс.

— И больше не вернетесь?

— Кто знает, — ответил Улисс. — Мы тут совсем случайно, просто сбились с дороги у границы.

Эрендира задумчиво посмотрела на бабушку.

— Ладно! — решилась она. — Давай деньги.

Улисс протянул ей все бумажки. Эрендира улеглась на постель, но юноша не тронулся с места, в самую ответственную минуту он оробел. Эрендира потянула его за руку, мол поторопись, но тут заметила его смятение. Ей хорошо был знаком этот страх.

— Ты в первый раз? спросила она.

Улисс не ответил, лишь улыбнулся потерянно и виновато.

— Дыши медленно, — сказала она. — Такое бывает поначалу, а потом хоть бы что.

Она уложила его рядом, и раздевая, успокаивала тихо, по-матерински.

— Как тебя зовут?

— Улисс.

— Имя совсем не наше, как у гринго.

— Нет, как у мореплавателя.

Эрендира раздела его до пояса, покрыла грудь мелкими поцелуями и принюхалась к коже.

— Ты будто из золота, — удивилась она. — А пахнешь цветами.

— Нет, апельсинами, — сказал Улисс. И сразу успокоившись, загадочно улыбнулся. — Птица — это для отвода глаз. — добавил он. — На самом деле мы контрабандой возим через границу апельсины.

— Разве апельсины — контрабанда?

— Наши да! — сказал Улисс. — Каждый стоит пятьдесят тысяч песо.

Эрендира впервые за долгое время весело рассмеялась.

— Что мне больше всего в тебе нравится, — сказала она, — это, как ты всерьез рассказываешь всякие небылицы.

Она вдруг сделалась разговорчивой, оживленной, будто от слов целомудренного Улисса изменилось не только ее настроение, но и вся ее жизнь. Рядом, в самой близи от неотвратимого рока бредила спящая бабка Эрендиры.

— В ту пору, в первых числах марта, — бормотала она, — тебя принесли домой, — бормотала она. — Ты была похожа на ящерку, завернутую в пеленки. Амадис, твой отец, еще молодой и красивый так ликовал в тот день, что велел загрузить цветами двадцать повозок и ехал по городу, разбрасывая цветы и крича от радости. Весь город стал от цветов золотистым, как море.

Она бредила исступленно, с неослабной страстью, несколько часов кряду. Но Улисс ничего не слышал, потому что Эрендира любила его так горячо, так искренне, что потом любила за полцены, а потом, пока бабка пребывала в чадном бреду, задаром и до самого рассвета.

Миссионеры, подняв распятия, плечо к плечу встали посреди пустыни. Ветер, такой же свирепый, как ветер несчастья, трепал их монашеские платья из грубой шерсти, их клочковатые бороды и грозился сбить с ног. За миссионерами высилась их обитель в колониальном стиле с крошечной колокольней над суровыми белеными стенами.

Самый молодой миссионер, их глава, перстом указал на глубокую трещину в остекленевшей глине. — Эту черту не переступать! — крикнул он. Четыре индейца, что несли бабку в самодельном паланкине, сразу остановились. Бабке было уже невмоготу сидеть в этом паланкине, ее замучили пыль и пот вязкой пустыни, но она держалась с прежним величием. Эрендира шла рядом. За паланкином гуськом следовали восемь тяжело нагруженных индейцев, а замыкал шествие неизменный фогограф на велосипеде.