Кольцо мечей - Арнасон Элинор - Страница 35

— Только не распусти вредных слухов, Матс. Я хочу, чтобы Гварха сосредоточился на переговорах.

— Так Кирин тебя не интересует?

— Сейчас — нет. Хотя, Богиня свидетельница, тело у него великолепное, а такая расцветка мне всегда нравилась — белый мех и полоски темной кожи. На Земле есть дерево береза. К зиме оно сбрасывает листья, а кора у него белая с черным. Вот на что похож Кирин. На березу в снегу.

Матсехар погрустнел еще больше. Конечно, я рассердился на него. То, как он воспринял Анну, показало мне, как он воспринимает меня. И я тоже урод, тоже инопланетянин.

У меня мелькнула фраза, которую я не произнес вслух.

Матсехар, хотелось мне сказать, вселенная очень велика и почти везде холодна, темна и пуста. Не стоит быть слишком разборчивым, ища, кого любить.

Но мудрость старших всегда нудна, а проблемы Матса — это его проблемы. У меня нет способа помочь ему, и не следует предлагать советы, пока сердишься.

Я протянул руку:

— Дай-ка мне «Макбета». Мне хочется взглянуть, что у тебя получается.

Он встал, чтобы отдать мне компьютер, и смахнул свою чашу со столика.

Первой пьесой Матсехара, которую я видел, была «Старуха-горшечница», которую поставил художественный корпус для фестиваля станции. Какой именно станции, я уже не помню. Возможно, Тейлин. Торчали мы там довольно-таки долго, а она достаточно просторна, чтобы вместить представителей художественного корпуса.

Пьеса современная и расплывчатая, то есть она отчетливо не принадлежит ни к героическим, ни к жестким, ни к звериным, и ни с чем толком не сочетается.

Воин, путешествующий по делам своего рода, встречает женщину, которая лепит горшки у дороги. Воин молод, горд, удачлив и принадлежит к роду (Эйх), могущество которого быстро растет. Женщина стара и почти слепа. Горшки она лепит практически на ощупь и глазирует их просто солью. Она ощущает контуры и текстуру, но уже не способна различать цвета и узоры, а потому обходится без них. Если она и принадлежит к какому-то роду, нам об этом ничего не известно. Возможно, ее род потерпел поражение в войне, а она, как, иногда случалось, не стерпела мысли о том, чтобы войти в победивший род, и предпочла одинокую жизнь.

Между ними завязывается разговор. Женщина толкует о горшках — о всяких технических проблемах, и о том как трудно ей справляться с работой теперь, когда пальцы от старости не гнутся, а глаза не видят. Воин говорит о битвах, в которых побывал, о могуществе своего рода, о своих честолюбивых замыслах.

Постепенно зрители начинают подозревать, что женщина эта — ипостась Богини. И уж во всяком случае ясно, что молодой человек глуп. Женщина задает ему вопросы, проницательные и остроумные. Вопросы эти подводят к мысли: «Что, по-твоему, ты делаешь?» Ответа он не находит и сыплет клише, заимствованными из старинных героических пьес, и не умеет спрятать детскую жадность.

В финале старуха спрашивает: «Почему ты не положишь свое оружие и не займешься чем-нибудь полезным? Слепи-ка горшок!»

Молодой человек опускает глаза, не зная, что ответить. На этом пьеса кончается.

Гварху она вывела из себя, и он с парой старших офицеров отправился натоксичиться и ругать современный театр. А я пошел погулять по станции.

На следующий день я решил найти автора и отыскал его в театре художественного корпуса — он спорил с кем-то, кто оказался главным музыкантом. Мне на него указали: для хвархата высок, хотя и ниже меня, крупнокостный, худой и совсем юный. Его юность объясняла проблемы с пьесой. Он поднял глаза, когда я подошел. (Хвархаты, когда ведут серьезный спор, обычно смотрят вниз.)

— Ха! — сказал он на долгом выдохе. Его синие глаза расширились. Даже узкие длинные зрачки словно раздвинулись. Он повернулся — неуклюжим движением. Позже я узнал, что в детстве он тяжело болел — какое-то инфекционное поражение нервной системы. Врачи так и не установили, что это было.

Болезнь постигла его в благоприятное время. Будь он моложе, врачи не стали бы особенно бороться, чтобы сохранить ему жизнь. (Хвархаты не считают маленьких детей Людьми.) Будь он взрослым, ему предложили бы прибегнуть к выбору, и он мог бы — особенно, молодым — сделать его.

Однако в конце концов он, к всеобщему удивлению, выжил и даже почти выздоровел, чего никто не ожидал. Однако в его нервной системе произошли необратимые изменения, сказавшиеся в основном на чувстве равновесия и координации движений. Он всегда чуть неуклюж и постоянно что-нибудь роняет.

«Я видел спектакль, — сказал я ему. — Он мне понравился».

Не помню его ответ, но он словно загорелся интересом. (Позднее я обнаружил, что его влечет к уродам и изгоям, что они действуют на него завораживающе.) Мы поговорили о пьесе, а потом перешли на тему героических пьес. К тому времени мне они уже приелись, а он их презирал.

«Напыщены и фальшивы! Жизнь не такова. Мы не герои на подмостках и подобного рода выборов не делаем. Мы вообще почти никогда не выбираем, как поступить, а поступаем так, как нас учили матери и как нам приказывают старшие по рангу».

Тут вмешался музыкант, который до тех пор слушал молча: им необходимо было решить что-то касающееся музыкального сопровождения.

Матсехар сказал: «Я хочу снова с вами встретиться. Это возможно? Я хочу узнать, как чувствует себя живущий среди чужих. Почему вы перешли на сторону врага? У человеков есть свое понятие о чести?»

Я ответил, что да, мы можем встретиться, и мы начали встречаться, хотя Гварха как будто удивился, когда я сообщил ему об этом.

«Его произведение — неблагочестивая наглость. Почему тебе хочется говорить с ним?»

Я сказал, что пьеса мне понравилась, а мальчику интересно узнать побольше о землянах.

«Материал для еще одной отвратительной поделки», — сказал Гварха, или что-то похожее.

(Возможно, я что-то присочиняю. Ведь с тех пор прошло больше десяти лет. Можно, конечно, поискать в моем журнале первое упоминание про Матса. Пожалуй, я этим займусь, когда допишу.)

Мальчик довел хварскую прямолинейность до предела — не прошло и пол-икуна, а он уже принялся расспрашивать меня, каково это — ощущать себя предателем рода. Как я мог это сделать? Ведь, конечно же, мне предложили прибегнуть к выбору? Почему я отказался?

«И все это воплотится в пьесу?»

«Только так, что никто не поймет. Я дерзок, но не безумен. Я не хочу раздражать любимого сына рода Эттинов».

От большинства личных вопросов я уклонился, хотя позднее и ответил на них. Матс настойчив. Но я сказал ему кое-что о человечестве и кое-что о моей жизни среди хвархатов.

«Ты видишь то же, что я, — сказал он. — Все изменилось, а мы ведем себя как прежде. Это ведь не равнина Эйха и не холмы Эттина. Это космос, и враг, с которым мы сражаемся, не похож на нас. Мы будем уничтожены, если не научимся думать по-новому».

С тех пор у меня вошло в привычку встречаться с Матсом. Он был самым одаренным из всех, кого я встречал среди хвархатов, может быть, за исключением Гвархи. Матс был более свободен от предрассудков, чем Гварха, и обладал более живым воображением. Уже в двадцать четыре года он стал лучшим мужским драматургом своего поколения.

Когда я покинул станцию, то продолжал поддерживать с ним связь через зонды. Он присылал мне экземпляры своих пьес или голограммы спектаклей.

Я посылал ему сведения о театрах Земли, а также изложения знаменитых пьес с переводами наиболее выразительных сцен. Отбор был странноватым, поскольку мне приходилось довольствоваться тем, что я отыскивал в хварских информационных системах, в свою очередь ограниченных тем, что отыскивалось на захваченных земных кораблях.

«Как важно быть серьезным»в кратком пересказе выглядит плоско и глупо. Реплики в переводе теряют все. (Хвархаты не отличаются тонким остроумием.) Шекспир, с другой стороны, звучит и в передаче. Матса особенно взволновал «Отелло». Из этого вышла бы потрясающая героическая пьеса, заявил он. На тему об опасностях гетеросексуальной любви. Кончилось тем, что я перевел всю чертову трагедию — такой тяжелой работы мне еще делать не доводилось.