Цецилия - Дюма Александр - Страница 37

Цецилия хотела сказать:

— Да, но если не возвратится?

Слова замерли у нее на языке; ей казалось, что она не должна так сомневаться в Божеском милосердии; что, сомневаясь, она заслужила бы свою участь. Она возвратилась в свою комнату, несколько ободренная уверенностью своей бабушки.

В самом деле, отчего Генриху не возвратиться? Разве прошло так много времени, что можно отчаиваться? Генрих опоздал несколькими неделями, вот и все. Могло случиться то, чего он опасался: без сомнения, «Аннабель» не вышла в море в назначенный день. Генрих был в дороге, Генрих был, может быть, у берегов Англии, может быть, подъезжал к Франции, Генрих приедет прежде, нежели она кончит новую свою работу; и Цецилия, с минутной веселостью, с легкой надеждой, садилась за свое платье, и новые узоры, как по мановению жезла феи, рождались под ее иглой.

Таким образом прошло три месяца. Все букеты были кончены; платье выходило чудом искусства. Те, кто видели его, говорили, что оно слишком хорошо для женщины…

Цецилия начала насыпь из цветов между большими букетами.

Однажды утром Аспазия вошла в комнату Цецилии, чего с ней никогда не случалось.

— Что тебе нужно, Аспазия? — воскликнула Цецилия. — Не случилось ли чего-нибудь с бабушкой?

— Ничего, слава Богу, сударыня, но в бюро нет больше денег, и я пришла спросить у вас, где взять их?

Холодный пот выступил на лбу Цецилии. Минута, которой она страшилась, наступила.

— Хорошо, — сказала она, — я пойду переговорить об этом с маркизой.

Цецилия вошла в комнату бабушки.

— Добрая бабушка, — сказала она, — то, что я предвидела, случилось.

— Что, моя милая? — спросила маркиза.

— Наше небольшое состояние истощилось, а Генрих еще не возвратился.

— О! Он возвратится, дитя мое, он возвратится.

— Но до тех пор, добрая бабушка, как нам быть?..

Маркиза поглядела на свою руку. У нее на мизинце был перстень с медальоном, оправленным в бриллианты.

— Увы! — сказала она со вздохом, — мне будет очень трудно расстаться с этим перстнем. Но, наконец, если так надобно…

— Бабушка, — сказала Цецилия, — расстаньтесь только с бриллиантами, которые можно заменить золотым обручем; перстень останется при вас.

Маркиза еще раз вздохнула, что доказывало, что для нее, по крайней мере, столь же были дороги бриллианты, как МП медальон, и отдала перстень Цецилии.

Девушка никому не могла поручить продажи перстня, отданного ей маркизой. Это значило бы объявить о близкой нищете, и всего менее желала она сообщать это Аспазии.

А потому Цецилия отправилась сама к ювелиру и принесла домой восемьсот франков, которые получила за перстень. Ювелир согласился также заменить бриллианты золотым обручем.

С этой минуты Цецилия поняла, что кроме несчастья не видеть Генриха было другое несчастье; зато, будучи бессильна против одного, она хотела оградить себя от другого. На третий день, отправляясь за перстнем маркизы, она взяла с собой свои узоры, и так как ювелир своим благородным видом внушил ей доверие, то она показала ему свои рисунки и спросила, не знает ли он какого-нибудь рисовальщика, который бы мог употребить в дело ее талант. Ювелир, налюбовавшись узорами, обещал Цецилии поговорить о ней с одним купцом. Через три дня Цецилия имела работу; она могла получать от шести до восьми франков в день.

С этих пор бедная девушка, более спокойная, стала решительно думать о Генрихе. Дни шли за днями, а о нем не было никакого известия; уже прошло четыре месяца с того времени, как он должен был возвратиться. Цецилия больше не улыбалась. Цецилия больше не плакала. Казалось, Цецилия все более и более делалась холодной и бесчувственной; вся горесть ее сосредоточилась в ней самой и скопилась около сердца. Еще время от времени она вздрагивала, если звонили в те часы, в которые обыкновенно звонил прежде рассыльный, но по звукам колокольчика она узнавала, что это был не он, и падала в кресла, с которых привставала. Вечным занятием ее, сделавшимся почти механическим, было ее платье; вся материя покрылась цветами. Ежедневно Цецилия вышивала новый промежуток; ежедневно новый цветок появлялся под чудесной иглой; так прошло еще три месяца, ни одно известие не возвратило бедняжке ни слез, ни веселья.

В течение этих трех месяцев деньги, вырученные за перстень маркизы, истощились, но благодаря новому источнику, который нашла Цецилия, никто этого не заметил. Всякую неделю молодая девушка относила купцу свои узоры, и всякую неделю он отдавал ей от сорока до пятидесяти франков. Этих денег доставало, хоть и с трудом, для их небольшого хозяйства; и так как новая работа Цецилии еще оставляла ей два или три часа в день для занятия рукоделием, то она продолжала заниматься своим платьем, потому что ей казалось, что, пока ей можно будет над ним работать, она еще будет чем-то связана с прошедшим и что надежда увидеть Генриха еще не потеряна.

Наконец пришло время, когда невозможно было сделать никакой новой прибавки, потому что малейшие промежутки были зашиты; подвенечное платье Цецилии было готово.

Однажды утром она держала его на коленях, печально качая головой и тщетно отыскивая на нем места, чтобы поместить какой-нибудь маленький цветок, какой-нибудь незначительный узор, как вдруг раздался колокольчик. Цецилия подскочила на стуле, потому что узнала манеру разносчика писем.

Цецилия побежала к двери — это был он. Он держал в руках письмо. Это был большой четырехугольный пакет с казенной печатью. Цецилия взяла его с трепетом.

— Что это? — спросила она замирающим голосом.

— Не знаю, сударыня, — отвечал разносчик, — знаю только, что вчера нас собирали всех к префекту полиции и спрашивали, не знаем ли мы, где живет девица Марсильи. Я отвечал, что уже давно я относил ей несколько писем на улицу Сент-Оноре, в дом под № 5. Мои слова записали, и нынче утром начальник отдал мне этот пакет и приказал отнести его вам; он из Морского министерства.

— О! Боже мой! Боже мой! — проговорила Цецилия. — Что это значит?

— Дай Бог, чтоб тут были добрые вести, сударыня, — сказал разносчик писем, уходя.

— Увы! — сказала Цецилия, качая головой. — Одна рука могла написать мне добрые вести, а это не ее почерк.

Разносчик писем отворил дверь, чтобы выйти.

— Подожди, я заплачу, — сказала Цецилия.

— Благодарствуйте, сударыня, — отвечал он, — письмо оплачено.

Он ушел. Цецилия удалилась в свою комнату.

Она держала в руках пакет и не смела его распечатать.

Наконец она сломала печать и прочла следующее:

«На палубе коммерческого брига «Аннабель», под командой капитана Джона Дикса.

Сегодня, марта 28 дня 1805 года, в три часа пополудни, на высоте Азорских островов, под 32° градусом широты и 42° градусом долготы.

Мы, Эдуард Тонсон, шкипер брига «Аннабель», будучи на вахте означенного судна по извещению кормчего Самуэля, что виконт Карл-Генрих де Сеннон, записанный в реестре пассажиров под № 9, умер.

Мы отправились, в сопровождении вышеименованного Самуэля и Вильяма Смита, студента медицины, в каюту № 5, где мы нашли труп, который, как все мы убедились, принадлежал виконту Генриху Сеннону.

Тогда кормчий Самуэль, бывший свидетелем смерти его, объявил, что в три часа без пяти минут виконт Карл-Генрих Сеннон скончался на его руках, что тогда он, желая увериться, совершенно ли оставила его жизнь, поднес ему к лицу зеркало; видя, что оно остается чистым и, следовательно, дыхание прекратилось, он не мог более сомневаться в действительности смерти и пошел известить нас об этом происшествии.

По осмотре трупа, Вильям Смит, студент медицины, пассажир, лечивший покойного, сказал:

«Удостоверяем по долгу совести, что виконт Карл-Генрих Сеннон умер от желтой лихорадки, которой он, вероятно, заразился, покидая Гваделупу; что первые признаки ее обнаружились тому три дня и ход болезни был так быстр и ужасен, что, несмотря на все усилия, он умер от нее сегодня в три часа без пяти минут».

В удостоверение чего мы составили настоящий протокол, который, по прочтении, подписан нами, врачом, подававшим покойному помощь, и нижепоименованным свидетелем.