Цецилия - Дюма Александр - Страница 35

Так как во всем есть своя дурная сторона, то дядюшка объявил мне, что, лишь только увидел меня, он до того меня полюбил, что никак не отпустит меня раньше двух месяцев. Сперва мне сильно хотелось сказать ему, что при таком условии я отказываюсь от его наследства. Но я рассудил, мой друг, что почти два месяца нужны мне для продажи моего небольшого груза. Сверх того, капитан «Аннабель» уверяет, что ему нужно по крайней мере столько же времени, чтобы вновь нагрузиться; так что волей-неволей я должен был покориться. Вот я прикован к Пуант-а-Питру по крайней мере на два месяца. По счастью, завтра утром один корабль снимается с якоря и привезет вам известие о вашем бедном изгнаннике, который вас любит, Цецилия, так, как не может выразить ни один человеческий язык, не может постигнуть пи одна земная мысль.

Я рассказал все дяде; сперва он делал гримасу, когда узнал, что вы не из купеческой фамилии, но потом, узнавши о всех ваших совершенствах, когда я уверил его, что вы, из любви ко мне, будете любить его, он утешился и тем, что вы принадлежите к прекрасному, славному и древнему дворянскому роду. Этот дорогой дядюшка, должно сказать вам, Цецилия, что несмотря на свою манию прослыть конторщиком, — воплощенная аристократия; частичка «де» против воли вертится у него на языке, и, отнимая титулы у людей, которые их имеют, он прибавляет «де» тем, у кого ее нет.

Какая великолепная и грандиозная природа, милая Цецилия! И как я был бы счастлив, если б мог восхищаться ею вместе с вами! Как терялась бы мысль паша в пространстве этого бесконечного моря! Как погружался бы взор наш в это небо, столь чистое и прозрачное, что всегда думаешь достигнуть взглядом Бога!

По несчастью, вся эта природа чужда вам, Цецилия. Вы не знаете этих растений, не знаете этих цветов, не знаете этих плодов, и они вас не знают. Намедни, увидев распустившуюся розу, я вспрыгнул от радости: это мне напомнило Англию, Гендон, ваш загородный домик, ваш сад и вашу могилу.

Какой ужасный и драгоценный дар неба — память! В одну секунду я перенесся за тысячу восемьсот миль и сел рядом с вами, в беседке вашего сада, представил себе его до мельчайшей подробности, начиная с ваших великолепных друзей — роз, лилий, тюльпанов, анемонов и фиалок, до смиренного зеленого дерна, по которому прыгали, весело ища ежедневно бросаемые вами зерна, веселые зяблики, блестящие щеглы и дерзкие воробьи.

Не знаю, отчего это происходит, милая Цецилия, по сегодня сердце мое полно надеждой и радостью; здесь все так прекрасно, во всем такая сила, в деревьях столько растительности, в людях жизни, что мое вечное сомнение начинает проходить, и сердце мое, столь долго сдавленное, расширяется и дышит свободнее.

Уже несколько строк я не говорил вам, что люблю вас, Цецилия, но я боюсь слишком часто повторять вам это; мне кажется, что если б я говорил вам это на словах, то выражение глаз моих, звуки голоса заступились бы за мои вечные повторения, и вы простили бы мне их.

Вот входит дядя и непременно хочет вести меня смотреть его плантации. Я противлюсь. Но он говорит мне, что когда-нибудь они будут вашими, и этот довод решает меня расстаться с вами на час или на два. До свидания, Цецилия.

Знаете ли, Цецилия, что мы сделаем, если вы приедете когда-нибудь жить в Гваделупу? Мы снимем планы загородного домика и маленького садика, возьмем семян от всех ваших цветов, и в поместье дяди мы воскресим маленький рай Гендона.

Я провожу жизнь, делая предположения, строя карточные замки; потом молюсь, чтобы Бог не развеял моих снов и дал им время осуществиться.

По счастью, я почти всегда один, то есть с вами, Цецилия; вы ходите рядом со мной, я говорю с вами, улыбаюсь вам; и когда обольщение доходит до того, что я протягиваю руку, чтобы взять вас за руку, тогда вы исчезаете как дым, улетаете как призрак.

Когда уйдет корабль, который доставит вам это письмо, по всей вероятности, я не буду иметь случая писать вам раньше месяца или шести недель; теперь корабли отплывают редко; потом, через два месяца, отправлюсь и я, в свою очередь. Цецилия, понимаете ли вы, какова будет для меня та минута, когда я увижу берега Франции, когда я увижу Париж, увижу улицу де Кок, когда я взойду на пятый этаж, позвоню у вашей двери, упаду к ногам вашим? Боже мой! Как мне перенести такое счастье и не сойти с ума?

Прощайте, Цецилия, иначе я буду вечно писать вам, и для чего? Для того, чтобы сто раз говорить и повторять вам то же самое. Прощайте, Цецилия, не говорю вам, чтобы вы меня не забывали: любить одному так, как я люблю вас, невозможно. Прощайте, Цецилия, молитесь, молитесь о моем возвращении; я уверен, что до сих пор мне во всем так везло и столько счастья, в сотый раз повторяю вам, пугает меня.

Прощайте, Цецилия; поручаю прекрасному золотистому облаку, такому блестящему, что оно кажется колесницей ангела, напомнить вам обо мне; оно тихо и плывет к Франции по прозрачному небу, о котором не имеют понятия в нашем климате, и, посмотрите, вот оно удаляется в сторону, принимает вид орла с распростертыми крыльями, чтобы лететь скорее; благодарствуй, прелестное облако, благодарствуй; поклонись ей, пролетая мимо, и скажи ей, что я люблю ее.

Прощайте, я не расстался бы с вами, если б не боялся, что вы станете столько же бояться моих бесконечных писем, сколько я желаю получить от вас хоть одну строчку, хоть одно слово.

Прощайте еще раз, еще раз; я люблю вас… прощайте, прощайте!

Ваш Генрих».

Как ни длинно было это письмо, Цецилии оно показалось слишком коротким; она читала и перечитывала его целый день; наконец, как и другие, заучила его наизусть. Таким образом, вышивая свое прекрасное платье, бедняжка тихонько повторяла себе слова жениха; потом время от времени, как будто ей было мало заученного, она вставала, брала письма, чтоб больше успокоить сердце, дотрагиваясь до бумаги и смотря на его почерк.

Между тем шитье продолжалось. Узор, как мы уже говорили, состоял из великолепной гирлянды, которая шла кругом и должна была со средины подниматься до пояса и тут разделиться на ветви, из которых одни должны были идти по корсету, а другие прихотливо виться по рукавам; середина платья должна остаться гладкой.

Почти половина платья была готова, и, так как, по всей вероятности, Генрих возвратится еще месяца через три или через четыре, к его приезду оно будет совершенно окончено.

Время от времени маркиза спрашивала об отсутствующем, но таким тоном, как будто она осведомлялась о чужом ей человеке. Маркиза предполагала эту свадьбу не из дружбы к Генриху, но из отвращения к Эдуарду. Она только не хотела, чтобы внучка ее была женой конторщика.

А между тем дни шли за днями: Цецилия знала, что раньше шести недель не отойдет из Гваделупы ни одного судна. Так писал ей, если вспомните, Генрих. А потому она довольно терпеливо ждала все это время; потом, когда прошло два месяца, она начала беспокоиться. Наконец однажды утром с таким же трепетом счастья, с таким же выражением радости она получила новое письмо следующего содержания.

«Я отправляюсь, милая Цецилия, отправляюсь.

Корабль, с которым я посылаю это письмо, выходит только восемью днями прежде меня, и даже, может быть, так как «Аннабель» известна быстротой хода, я прибуду в одно время со своим письмом или прежде его.

Понимаете ли, Цецилия? Я отправляюсь… Я отправляюсь… отправляюсь богачом! На небольшом грузе своем я выручил сто на сто; я возвратил господину Дювалю пятьдесят тысяч франков. Мне остается еще пятьдесят тысяч, и дядя дал мне груз, который стоит около ста тысяч экю. Сверх того он дарит мне сто тысяч на свадьбу.

Понимаете ли, милая Цецилия, в каком я упоении? Я беспрестанно спрашиваю у капитана, Точно ли 8 марта назначено выйти в море, потому что мы должны отплыть 8 марта.

Он отвечает мне: да и что, если не будет противного ветра, он в этот день непременно выйдет в море, но в это время ветры обыкновенно дуют совершенно постоянно, а потому надеюсь, что нас ничто не задержит.

Боже мой, Боже мой! Так я увижу ее, увижу мою милую Цецилию, моего любимого ангела! Так все мои опасения были напрасны; так милости твои, Боже, неистощимы, и это счастье, сопровождавшее меня сюда, было только предвестником счастья, которое будет сопровождать меня во Францию.