День после субботы - Маркес Габриэль Гарсиа - Страница 2

Благодаря встрече с папским викарием в душе у нашего священника вновь вспыхнула его давняя, глубокая любовь к древнегреческим классикам. В этом же году, на Рождество, он получил письмо. В то время, о котором идет речь, за ним уже установилась репутация человека с чересчур богатым воображением, человека, неустрашимого в толковании текстов и несколько нелогичного в проповедях; другого на его месте рукоположили бы в епископы.

Но он похоронил себя в деревне задолго до войны 85-го года, и к тому времени, когда птицы начали умирать в спальнях, прихожане уже несколько лет обращались в епархию с просьбой, чтобы отца Антонио Исабель заменили другим священником, помоложе; просьбы участились в то время, когда наш священник заговорил о том, что видел дьявола. С тех пор его перестали принимать всерьез, но он почти не замечал этого, несмотря на то, что и теперь еще без помощи очков читал молитвенник, напечатанный мелким шрифтом.

Привычки его были неизменны. На вид он был маленький, невзрачный, ширококостный, со спокойными движениями; звук его голоса умиротворял в разговоре, но наводил сон, когда он говорил с амвона. До завтрака он обыкновенно оставался у себя в спальне и пускал воздушные шары, беззаботно откинувшись на парусиновом стуле, в одних широких саржевых панталонах, подвязанных у щиколоток.

Он служил обедни – в этом и заключалась вся его деятельность. Два раза в неделю он бывал в исповедальне, но уже много лет к нему на исповедь не приходил никто. Он простодушно думал, что его прихожане утратили веру из-за современных обычаев, и, таким образом, мог бы расценивать как явление весьма своевременное тот факт, что он трижды видел дьявола, но он знал, что люди мало верили его рассказам, да и сам понимал, что все это звучит не слишком убедительно. Сам он не удивился бы, обнаружив, что он мертв, – не удивился бы не только в последние пять лет, но и в те необычайные моменты, когда он видел мертвых птиц. Однако, когда он обнаружил третью мертвую птицу, он стал чуть ближе к реальной жизни; во всяком случае, он достаточно часто думал о мертвой птице, которую нашел на станционной скамейке.

Он жил в двух шагах от церкви, в маленьком домике без проволочных сеток на окнах; в домике была галерея, идущая вдоль стены дома, и две комнаты, одна из которых служила ему кабинетом, а другая спальней. Пожалуй, в минуты, когда ясность ума покидала его, он полагал, что счастье на земле достижимо лишь тогда, когда не очень жарко, и эта мысль вносила некоторое смятение в его душу. Он любил блуждать по опасным путям метафизики. Этим делом он занимался по утрам, сидя в галерее с полураскрытой дверью, закрыв глаза и напрягши мускулы. Однако сам он не замечал того, что уже по меньшей мере три года в минуты размышлений он не думал ни о чем.

Ровно в двенадцать в галерее появлялся мальчик с подносом, на котором всегда были одни и те же блюда: вываренный из кости суп с горсткой маниоки, белый рис, тушеное мясо без лука, жареная баранина или маисовая булочка и немного чечевицы, которую отец Антонио Исабель дель Сантисимо Сакраменто дель Алтар не попробовал ни разу в жизни.

Мальчик ставил поднос рядом со стулом, на котором, откинувшись, сидел священник, но священник не открывал глаза до тех пор, пока не слышал, как шаги мальчика удаляются. Поэтому в деревне считали, что отец Антонио Исабель спал во время сиесты перед обедом (это тоже казалось странностью); истина же заключалась в том, что даже по ночам он не спал нормальным сном.

Ко времени, о котором идет речь, привычки его стали совсем примитивными. Он завтракал, не сходя со своего парусинового стула, не снимая блюд с подноса, не пользуясь ни тарелками, ни ножом, ни вилкой, а только той ложкой, которой ел суп. После еды он вставал, слегка смачивал голову водой, надевал белую сутану, испещренную большими квадратными заплатами, и отправлялся на станцию как раз в часы сиесты, когда вся деревня ложилась спать. Уже несколько месяцев он ходил по этому маршруту, шепча молитву, которую сложил сам, когда дьявол явился ему в последний раз.

Однажды в субботу – спустя девять дней после того как птицы начали умирать, – отец Антонио Исабель дель Сантисимо Сакраменто дель Алтар отправился на станцию, как вдруг к его ногам упала умирающая птица – это было как раз напротив дома сеньоры Ребеки. От птичьей головки исходило яркое сияние, и священник понял, что эту птицу в отличие от других птиц можно спасти. Он взял ее в руки и постучался в дверь к сеньоре Ребеке в ту самую минуту, когда она расстегивала корсаж, намереваясь отойти к послеобеденному сну.

Сидя у себя в спальне, вдова услышала стук и инстинктивно перевела взгляд на проволочную сетку. Уже два дня в эту спальню не проникла ни одна птица. Однако сетка была раздергана. Сеньора Ребека сочла починку сетки лишним расходом и решила подождать, пока не кончится это птичье нашествие, действовавшее ей на нервы Сквозь гудение электрического вентилятора она различила стук в дверь и с раздражением вспомнила, что Архенида проводила сиесту в последней спальне, выходящей в коридор. Ей даже не пришло в голову спросить себя, кто может побеспокоить ее об эту пору. Она застегнула корсаж, толкнула дверь с проволочной сеткой, торжественно прошла по коридору направо, миновала зал, набитый мебелью и разными ненужными предметами комнатного убранства, и перед тем, как открыть дверь, увидела сквозь металлическую сетку молчаливого отца Антонио Исабель с погасшим взором и с птицей в руках, вдова еще не успела открыть дверь, как он сказал:

– Я не сомневаюсь, что, если мы смочим ей голову водой и положим у тыквы, она оправится.

И, открывая дверь, сеньора Ребека почувствовала, что теряет сознание от ужаса.

Священник не пробыл в этом доме и пяти минут. Сеньора Ребека полагала, что это она ускорила ход событий, но в действительности это сделал священник. Если бы вдова могла о чем-либо подумать в такой момент, она вспомнила бы, что за тридцать лет жизни в деревне священник ни разу не задержался у нее больше чем на пять минут. Ему показалось, что в нагромождении вещей в зале явственно виден алчный дух хозяйки, несмотря на ее родство с епископом – родство отдаленное, но общепризнанное. Кроме того, существовала легенда (или рассказ) о семье сеньоры Ребеки, которая – в этом священник был уверен – не дошла до резиденции епископа; полковник Аурелиано Буэндиа, двоюродный брат вдовы, как-то заметил, что в этом веке епископ ни разу не посетил деревню, дабы избежать встречи со своей родственницей. Правдив ли, нет ли был этот рассказ или же легенда – неизвестно; истина же заключалась в том, что отец Антонио Исабель дель Сантисимо Сакраменто дель Алтар неуютно чувствовал себя в доме у сеньоры Ребеки, единственная обитательница коего отнюдь не проявляла милосердия и исповедовалась только раз в году, причем давала весьма уклончивые ответы, когда священник пытался узнать что-то конкретное о загадочных обстоятельствах смерти ее супруга. И если сейчас отец Антонио Исабель находился в этом доме, поджидая, когда вдова принесет стакан воды, чтобы смочить головку умирающей птицы, то лишь потому, что ситуация, которую сам он никогда бы не создал, требовала решимости.

Пока вдова ходила за водой, священник, сидя в роскошном кресле-качалке, изукрашенном деревянной резьбой, почувствовал в этом доме какую-то странную влажность – влажность, которая не исчезла с тех самых пор, когда раздался пистолетный выстрел, – это было сорок с лишним лет тому назад – и Хосе Аркадио Буэндиа, брат вышеупомянутого полковника, повалился ничком, шурша пряжками и шпорами о еще теплые гетры, которые он только что снял. Когда сеньора Ребека снова влетела в зал, она обнаружила, что Антонио Исабель сидит в кресле-качалке все с тем же отсутствующим видом, который приводил ее в ужас.

– Господь дает жизнь животному точно так же, как и человеку, – произнес священник.

При этом он не вспомнил о Хосе Аркадио Буэндиа. Не подумал он и о вдове. Но она привыкла не доверять словам священника с тех пор, как он с амвона объявил, что ему троекратно являлся дьявол. Не обращая на него внимания, она взяла птицу, окунула ее в воду, а затем встряхнула. Священник заметил, что все это она проделывала безжалостно и небрежно, с абсолютным равнодушием к птице.