По дорогам прошлого - Грусланов Владимир Николаевич - Страница 2

Полковник, в недалеком прошлом командир полка, в котором служили собравшиеся на встречу офицеры, попросил Измайлова рассказать, как он со своими товарищами воевал «за батюшку-царя».

— Молодежи, — дружески усмехнулся полковник, поглядывая на офицеров, — полезно узнать об этом.

Оказывается, «батюшка-царь» ошибся в рядовом Измайлове и его товарищах. А вот за отечество они дрались неплохо. Дрались за глухие, нищие деревеньки, за опустошенные войной города, в которых жили их дети, за тихие, прохладные речки, где они сами еще совсем недавно ловили раков, за зеленые нивы, за редкие лесочки, за березовые рощи, куда ходили со своими милыми слушать соловьиные трели, за могилы отцов и дедов.

Вспомнился полковнику снежный морозный ноябрь тысяча девятьсот шестнадцатого года в горах Малой Азии, вспомнился молодой, горячий урядник Сунженско-Владикавказского казачьего полка Владимир Измайлов кавалер двух георгиевских крестов.

— Ты ли это? — переспрашивал полковник приятеля, не веря, что тот жив и сидит за одним с ним столом.

— Я!.. Я!.. — смеялся Измайлов, довольный неожиданной встречей.

Он рассказывал молодым друзьям о далеких предреволюционных днях в окопах Кавказского фронта на турецкой земле.

II

— …Помнится, в те дни температура в горах упала до двадцати градусов ниже нуля, — говорил Измайлов. — В городе мороз в двадцать градусов не так-то и страшен. Но в горах, продуваемых с моря и с суши свирепыми ветрами, не помогали ни шинели, ни бурки, ни башлыки, ни жиденькие солдатские папахи.

Теплая одежда, полушубки и валенки были не у каждого.

Линия окопов вилась уступами от одной высоты к другой. Порой она скрывалась в облаках, а иногда спускалась в глухие ущелья, словно в преисподнюю, с пронизывающим тело ледяным ветром. Холодные коридоры из нагроможденных камней в три-четыре аршина длиной — вот что называлось здесь окопами.

В них, в этих каменных гробах, и днем и ночью, неделя за неделей, месяц за месяцем несли свою нелегкую службу солдаты — воинство царя Николая Второго, воевавшее на этом далеком участке фронта с турками.

Цинга, тиф, голод, морозы, снежные обвалы уносили в могилу тысячи людей. На смену умиравшим пригоняли новых, и так без конца. Среди солдат росло недовольство. Дисциплина день ото дня ослабевала.

Солдаты собирались небольшими кучками, роптали на генералов, которые гнали их на убой, возмущались тем, что войне нет конца. Они говорили о войне и о тех, кто ее вел, с ненавистью и презрением.

Крупных операций в Малой Азии становилось все меньше и меньше, но ряды солдат редели. Каждый день из окопов уносили обмороженных, заболевших цингой или тифом.

В горах свирепствовали снежные бураны. Вьючные лошади и ослики не могли преодолеть заносов. Подвоз к передовым линиям хлеба, соли, крупы прекратился.

Такой запомнилась Владимиру Измайлову война с турками в Малой Азии в конце тысяча девятьсот шестнадцатого года.

Солдаты забыли о вкусе мяса, ели суп кондёр из ячменных круп или ячменную кашу. Самая могучая натура выдерживала недолго.

Несмотря на крепкое телосложение и развитую еще с детства выносливость, Измайлов стал сдавать, цинга добралась и до него. Зубы шатались, тело опухло, руки с трудом держали винтовку. На ногах появились язвы. И все же он еще бодрился; но вскоре вражеская пуля вывела его из строя.

Измайлова, раненного в ногу, увезли в тыл. Санитарный транспорт доставил его в захваченный у турок приморский город, где расположились прифронтовые госпитали и базы снабжения русской армии.

Госпитальные дни тянулись медленно. Вместе с выздоравливавшими солдатами Измайлов бродил по палатам. Завязывались знакомства.

Госпиталь обслуживали пожилые солдаты — санитары, призванные из запаса второй очереди. В быту их называли «крестики» или «Иисусово войско» за латунные кресты на солдатских фуражках и папахах, укрепленные над обычной трехцветной кокардой.

Измайлов повсюду возил с собою несколько старинных монеток. Эта «коллекция» хранилась у него с детских лет. Он никогда не расставался с нею. Монетки лежали в небольшом кошельке. Время от времени он вытряхивал их из кошелька, любовался ими, рассказывал товарищам, как попала к нему та или другая монета.

Как-то к койке подошел «крестик».

— Что держишь при себе? Утащат! — сказал он и с жадностью поглядел на монетки.

— Память о мальчишеских годах. Потому и держу.

— Зря балуешься этим, парень… Глянь сюда! — Бородатый «крестик» махнул рукой на окно.

Измайлов знал, что за окном, сразу от госпитального забора, начинается кладбище русских воинов. Он понял, на что намекал бородатый.

— Зря бережешь! — повторил «крестик». — Двадцать тысяч нашего брата лежит здесь! Скоро и тебя свезут туда.

Там же в госпитале лежал матрос-черноморец, здоровяк с приветливой, добродушной улыбкой. Солдаты подолгу засиживались на его койке. Матрос умел позабавить. Ему было что рассказать. Море — это не то, что пехотный шаг. Простор! Солдаты охотно слушали матроса, как он плавал в далекие страны по разным морям-океанам.

Интересней всего говорил он о своем старшем брате, о восстании на Черноморском флоте в 1905 году. Брат матроса после разгрома восстания ушел с броненосцем «Князь Потемкин Таврический» в Румынию. Там он и остался на жительство. Да не один. Всей командой!

— Не явились к царю с повинной! — гордо закончил однажды свою историю матрос и попросил Измайлова сыграть на гармонике «любимую». Так он называл песню о героической гибели крейсера «Варяг».

Давно утихла гармоника, казалось, забылась и сама песня, а матрос все молчал, думал невеселую думу о последнем параде, о том, что врагу не сдается гордый «Варяг».

Товарищи сидели и ждали, что еще скажет им матрос.

Но он молчал.

Потом вдруг встрепенулся, подмигнул и запел вполголоса.

Слова песни смутили солдат.

пел матрос.

Измайлов сдружился с черноморцем.

Однажды, рассказывая о восстании Черноморского флота, о геройских делах матросов-революционеров, матрос, как бы невзначай, достал из кармана халата спичечный коробок.

В палате курить запрещалось. Солдаты настороженно переглянулись.

Матрос кивнул на дверь:

— Прикройте! Поставьте часового!

Поведение черноморца заинтересовало солдат. Один из них выглянул в коридор, нет ли кого чужого, и занял у двери пост. Тем временем матрос вынул из коробка сложенную в несколько перегибов голубенькую бумажку, развернул ее и подозвал товарищей поближе к койке.

На потертом, с прожженными краями листке были напечатаны стихи.

— читал тихонько матрос.

— Это русская «Марсельеза», — сказал он солдатам. — Ее пели в тысяча девятьсот пятом году. Пели там, на баррикадах. Матросы и рабочие…

Измайлов и его товарищи слышали эту песню и раньше, но сегодня она зазвучала совсем по-другому, будто они услышали ее впервые.

Солдаты попросили прочитать еще раз. Матрос улыбнулся.

— Доходит?..

— Дай подержать! — Измайлов протянул руку,

— Подержи!

Прочитав про себя, Измайлов вернул листок матросу.

— Чтобы никто ни гугу! Могила! — погрозил матрос пальцем, свернул листок в несколько перегибов до прежнего крохотного объема и сунул его обратно в спичечный коробок.

Солдаты глядели на черноморца с восхищением.

Это была первая листовка, которую Измайлов держал в руках.