Черное Таро - Николаев Андрей - Страница 10

— Видишь, дело какое… Я думал, ты еще в себе. Думал — остановишь, когда у меня уж совсем крыша поедет, а ты первым вырубился. А эти, — он кивнул в сторону спящих, — только рады подебоширить. Особенно Григорий.

— Герман его зовут, — вспомнил Корсаков, — слушай, что мы пили? Башка разваливается.

— Много чего, — уклончиво ответил Леня.

— А забрали-то за что?

— Было за что, — так же немногословно сказал Шестоперов. — Ладно, ты очнулся, и хорошо. Пора отсюда выбираться, — он подошел к двери, отодвинул мужика, и, ухватившись за прутья потряс, громыхнув засовом, — эй, сержант, поговорить бы надо.

Послышались шаркающие шаги. Сержант, дожевывая на ходу бутерброд, подошел к решетке.

— Чего буянишь, а?

— Я — известный…

— Пусти, начальник, — мужик, увидев сержанта, оживился. Отпихнув Шестоперова, он припал к решетке, — не могу…

— Я — известный художник, — в свою очередь оттерев бомжа, повысил голос Леня, — Леонид Шестоперов. Мои картины висят во многих музеях мира. У самого Михаила Сергеевича Горбачева…

— Пусти…

— А у Путина не висят твои картины? — спросил сержант, запивая бутерброд пепси и с сомнением оглядывая мокрую и местами грязную одежду живого классика…

— У Владимира Владимировича пока нет, — у Лени прорезался солидный баритон, — но из администрации президента…

— …поимей сострадание, — ныл мужик.

— … и сказали, что рассматривают вопрос о приобретении нескольких полотен.

— Вот, когда рассмотрят, тогда и поговорим.

— …буду ссать здесь!!! — неожиданно заорал бомж.

— Ладно, выходи, — смилостивился сержант.

Он отпер дверь. Бомж, прискуливая, метнулся мимо него. Леня было вознамерился тоже выйти из «обезьянника», но сержант толкнул его в грудь, загоняя обратно.

— Что за насилие!? — возмутился Шестоперов, — я бывал в Англии, в Голландии, в Германии и нигде не видел такого отношения!

— Что, и там троллейбусы переворачивал? — усмехнулся сержант, запирая дверь.

— Я буду жаловаться в европейский суд по правам человека, — пригрозил Леня.

— Ага, и в ООН не забудь.

Шестоперов, отдуваясь от злости, забегал по камере.

— Какие троллейбусы ты переворачивал? — поинтересовался Корсаков.

— А-а… Костя сказал, что в девяносто третьем из троллейбусов баррикады строили, а он еще пацан был — мать не пустила. А мы как раз возле троллейбусного парка на Лесной были. Ну, выкатили один, дотолкали его до площади — там к Тверской под горку, хотели перевернуть. Тут нас и повязали.

— Деньги у тебя есть?

— Откуда?

— Так… и у меня не больше сотни деревянных. В каком мы отделении? — Корсаков, кряхтя, поднялся на ноги.

— В десятом, вроде.

Игорь подошел к решетке, подергал ее.

— Товарищ сержант, можно вас на минутку?

— Мужики, вы меня достали, — сержант втолкнул в «обезьянник» бомжа и вновь запер дверь, — чего надо?

— Вы не могли бы позвонить в пятое отделение.

— В «пятерку»? Это на Арбате, что ли?

— Ну да. Поговорите с капитаном Немчиновым — он меня знает. Меня зовут Игорь Корсаков.

Сержант ушел в дежурку, а Игорь присел на лавку, подвинув вольно раскинувшегося Германа. Время тянулось медленно, к горлу подступала тошнота, голова трещала немилосердно, а тут еще Леня метался по камере, как голодный лев в клетке.

— …о каких правах и свободах граждан можно говорить, когда честным людям крутят руки, сажают в камеру, лишая свободы? Вот, посмотри, — Леня засучил рукав куртки, — вот, видишь? Видишь? Руки крутили.

— Леня, отстань, — страдальчески сморщился Корсаков. — Ты хотел, чтобы они тебе троллейбус помогли перевернуть? Нет, не хотел? Вечно у тебя какие-то дикие идеи: баррикады, революция. Тоже мне, Че Гевара.

— Я этого так не оставлю!

— Как пожелаешь. Только сержанта не зли, умоляю тебя.

Появившийся сержант отпер дверь и распахнул ее настежь.

— Корсаков, на выход, — объявил он.

— А мои товарищи?

— Забирай, — согласился сержант, — хотя вот этого живописца я бы оставил. Для профилактики.

Шестоперов напыжился, но Корсаков наступил ему на ногу, предупреждая возможные протесты.

— Спасибо, товарищ сержант. За нами не пропадет. Леня, буди своих «барбудос».

Они растолкали Константина и Германа, сержант проводил их до дверей.

На улице было холодно. Корсаков поежился, поднял воротник плаща и взглянул на часы. Было четыре часа утра.

— Так, кто куда, а я домой, — сказал он. — Хватит приключений.

— Игорек, ты чего? А подлечиться? Гляди-ка, — Шестоперов присел на корточки и вытащил из носка две бумажки по сто долларов каждая. — Есть мнение, что нужно посетить Ваганьковское. Вот Константин хотел поклониться Сергею Александровичу и Владимиру Семеновичу. Георгий, ты с нами?

— А то! Только зовут меня Герман.

Корсаков прищурившись поглядел на Леню.

— Слушай, Шест. А ведь раньше ты не имел привычки заначивать деньги от друзей.

— Так это не от друзей…

— За сотню нас не только выпустили бы, но и на дежурной машине отвезли бы в ближайший магазин. И еще здоровья пожелали бы.

— Ха, сотню «зелени» ментам отстегивать, — возмутился Шестоперов.

— Жлоб ты стал, Леня, на своем Западе, — в сердцах бросил Корсаков, развернулся и пошел в сторону площади Маяковского.

— Игорек! Ну ладно, чего ты в самом деле? — Шестоперов пробежал несколько шагов, пытаясь задержать Корсакова, потом остановился, — ну, как знаешь. Что Константин приуныл? Сейчас помянем мастеров пера и дебоша. Ну-ка, Гвидон, лови тачку!

— Сейчас поймаем, только я — Герман.

Добравшись до Маяковки, Корсаков купил бутылку пива и пересчитал наличность. Осталось около ста рублей. Метро было закрыто, а похмелье наступало нешуточное и он, махнув рукой, остановил первого попавшего частника.

— До Арбата подбрось, командир, — попросил он и, сковырнув ключами пробку с бутылки «Балтики», присосался к горлышку.

Глава 3

Корсаков пересек Арбатскую площадь. Возле ресторана «Прага» наряд милиции грузил в «канарейку» компанию гостей столицы, пытавшихся прорваться в уже закрытый ресторан.

— Только водки взять — и все! — кричал один, видимо, самый трезвый.

Пожав плечами Корсаков не оглядываясь прошел мимо. Если хотели водки, так чего проще — вон возле метро круглосуточная палатка.

Булыжная мостовая Старого Арбата была мокрая, фонари светили сквозь туманные ореолы. Арбат никогда не спит, во всяком случае теперь, когда из уютной московской улицы с малоэтажными домами с коммунальными квартирами, сделали нечто вроде музея под открытым небом. Именно нечто. Корсаков поморщился — он еще помнил действительно старый Арбат, воспетый Булатом Шалвовичем. А теперь… ну, что ж. Теперь улица кормит Корсакова и десятки, если не сотни других художников и музыкантов, поэтов и спекулянтов. Милиционеров и бандитов, проституток и нищих. Разве раньше пошел бы какой-нибудь иностранец, набитый «зеленью», прогуляться по подворотням столицы? Не пошел бы, а сейчас — успевай только за рукава хватать, рекламируя свой товар.

Игорь миновал целующуюся парочку напротив дома Александра Сергеевича и свернул в Староконюшенный переулок. Здесь было темно, но он знал здесь каждый камень — уже год, как Корсаков жил в выселенном доме. Вот и старый двор, окна пялятся в ночь пустыми рамами.

Игорь открыл скрипучую дверь, прислушался. Первый этаж давно облюбовала компания бомжей. Иной раз до утра гуляют, но сейчас было тихо: то ли упились до беспамятства, то ли просто спят, набив за день ноги хождением по дворам.

Год назад, когда Игорь и еще несколько художников собрались устроить в доме сквот — общежитие творческих личностей, старожилы решили проверить их на вшивость. Но художник нынче пошел крепкий — и выпить не дурак, и подраться, если приспичит. После нескольких баталий будущие соседи выпили мировую и с тех пор друг друга не трогали. Менты из «пятерки» — отделения милиции «Арбат», смотрели сквозь пальцы на самовольно въехавших жильцов, правда, при этом не забывая забирать свою долю от художественных промыслов. За год сквот прекратил свое существование — в доме остались только компания бомжей и Корсаков с соседом, Владиславом Лосевым — тоже считавшим себя художником.