Один из первых - Богданов Николай Владимирович - Страница 11

Поперёк старинных межей

Отец щёлкнул кнутом, тронул коней и поехал не вдоль, а поперёк поля Дарьи и так доехал до межи, отделяющей его от поля Никиты. За плугом зачернела полоса свежевспаханной земли. Новые, острые лемеха легко подрезали корни травы, отвалы переворачивали пласты с хрустом. Доехав до межи, отец покрепче нажал на рукоятку плуга, не дал ему выскочить, когда колёса подпрыгнули вверх, и лемеха ловко подрезали межу, вывернув с корнем полынь…

— Межу, межу-то порушил! — хором закричали и замахали руками брат Никита и кума Дарья.

Но было уже поздно, отец поехал дальше.

Хозяева побежали за ним, а он, посмеиваясь и понукая коней, кричал им:

— Эй вы, чудаки, разве не видите — здесь склон такой, что поперёк надо пахать! Куда денется ваша межа? Воткните заметную палку. Ишь, полынь на ней какая!

Никита и Дарья вырезали колышки и стали отмечать место, где была межа.

А мой отец громко кричал им:

— Вбивайте покрепче с двух концов: когда хлеб вырастет, верёвку протяните и разделите… Выгода-то какая будет — у каждого поля межа по пол-аршина забрала. То была на ней полынь, а то пшеничка будет! Но, резвые! — И он весело пощёлкивал кнутом.

— И то, — сказал Никита, — дело брат говорит…

— Дело, ежели ты не обманешь да моё косой не оттянешь! — забивая колышек, усомнилась соседка.

— Что я, кулак, что ли? — обиделся дядя Никита.

— Тьфу! — разозлился Трифон. — И тут кулак виноват! Да что кулак, не человек, что ли? У него что, не две руки, не две ноги, не один рот? — И пошёл в досаде прочь.

— Один рот, да больно широкий… Ишь, какое поле хотел заглотать, — проворчала ему вслед Дарья.

Я засмеялся и вдруг почувствовал, как мою руку стиснули знакомые крепкие и жёсткие пальцы. Рядом стояла Маша.

— Слыхал, пионерчик, моя мамка его не боится… Теперь опять играть будем… Вместе пашем — вместе в ночное будем ездить, ладно?

— Ладно, — ответил я, соображая, какое же отношение имеет пахота к нашей дружбе.

Наступил полдень. Тётка Настасья принесла в поле обед «пахарям поснидать», как она говорила.

Вся снедь помещалась в глиняной чашке и в глиняном кувшине. В кувшине был квас, заправленный постным маслом, накрошенным в него луком и корочками хлеба. Это называлось «тюря». А в чашке — горячие печёные картофелины, посоленные крупной солью.

Пахари поставили коней в тень, задали им корму, а сами расположились рядом, под берёзой над речкой.

Тётка Настя постелила на траву чистое полотенце, вывалила в него печёной картошки, а в чашку налила квасной тюри. Я уселся вместе со всеми в кружок и, вооружившись деревянной ложкой, стал делать как все. Возьму печёную картошку, обмакну в соль, откушу кусочек, зачерпну ложкой холодного кваску — и в рот. То картошку пожую, кваском запью, то квасок картошкой заем. Очень это вкусно! Никогда в городе не едал я такой вкусной пищи!

Мечты и планы

Но отец был другого мнения.

— Неважные харчи у брата, — сказал он однажды, — бедновато живёт. Эдак мы с тобой отощаем. Пойдём-ка рыбки расстараемся… Знавал я тут одно место, где здоровенные язи водились.

Накопали мы червяков и отправились на вечернюю зорю к известным отцу глубоким омутам. Увязались было ребята, да отец не взял:

— Рыбу только распугаете, неугомонная команда. Язи требуют тишины.

Пошли вдвоём. Идти пришлось далеко и всё лесом.

Отец хорошо знал места, где он провёл детство, и шёл по тропинке самым коротким путём. Тропинка была чуть заметна, а иной раз совсем пропадала, засыпанная хвоей. Она вилась среди жёлтых песчаных холмов, сплошь покрытых красными соснами. Хвоя густо устилала землю, пружинила под ногами, как будто идёшь по пружинному дивану. Не только земля, но и круглые камни — валуны — были накрыты хвойными шапками, украшенными сосновыми шишками.

В лесу было душно и тихо. Только попискивали где-то на сучьях невидимые рябчики да носатые бесстрашные дятлы в пёстрых пиджачках, белых галстуках и красных штанишках выстукивали и выслушивали сосны внимательно, как доктора, не обращая внимания на прохожих.

— Чуешь, воздух-то какой? Хвойный настой! Пей его, как целебный напиток, дыши полной грудью! Вот бы в таком лесу поставить завод и открыть в цехах все стеклянные окна… И на таком заводе работать, — помечтал отец. — Наверное, при коммунизме так и будет: каждый завод в саду, в парке… Вот ты, наверное, и будешь работать на таком заводе…

— А электричество? Как же завод без света… Наша типография вся огнями сверкает.

— Ну вот, ты меня за чудака не принимай, — улыбнулся отец. — Я про завод в лесу не для красного словца. Наша речка Лисонька, конечно, маловата, а вот если на Мокше, в которую она впадает, поставить гидростанцию — она вполне завод обеспечит…

Я представил в этом лесу, среди красных сосен, сверкающие цеха завода, рабочих, клуб и пионерский отряд, идущий по тропинке, и стало веселей.

Признаться, на меня наводила какую-то тоску эта мёртвая тишина. Всё казалось, что кто-то идёт за нами и следит недобрым взглядом зверя. Наверное, казалось это и отцу — он несколько раз неожиданно оглядывался. Нет, никого не было. Только лес вокруг, красные стволы сосен, уходящие ввысь, и над ними густой зелёный шатёр хвои, закрывающий небо.

Перешли несколько ручьёв, журчащих в овражках. Вода в них была золотистого цвета, настоенная на хвойных иглах.

Чудесное местечко

Чем дальше заходили в лес, тем становилось глуше и темнее. И вдруг впереди блеснуло голубое небо, яркий свет солнца, и мы вышли в долину реки. Лиска текла здесь значительно шире и многоводней, приняв несколько притоков и множество лесных ручьёв.

Прозрачная золотистая вода её то бежала по галечным отмелям, то сваливалась в тёмные омуты. Вот в них-то и водятся язи.

— Толстые, жирные, как пироги… Особенно вкусны, если запечь их на листе в вольном духе, — говорил отец шёпотом, торопливо разматывая удочки.

Местечко для ловли выбрали самое подходящее, под большим обрывом. Над рекой страшновато нависали камни, покрытые мохом.

— Такие же валуны громадные и здесь на дне, — шептал отец, — и вот среди них хоронится крупная рыба…

Мы пристроились на небольшой кромке берега под обрывом, где торчал старый сосновый пень, наполовину подмытый рекой, и закинули удочки в омут. Отец постелил себе сухой хвои и прилёг, облокотившись на руки.

Река текла таинственно, молчаливо. Вода словно торопилась по своим делам, и лишь изредка её струи шевелили и тянули куда-то в глубину поплавки. Ни одного всплеска не раздавалось на её поверхности. Казалось, она безжизненна. Вдруг на воду упала мошка. Крошечная чёрненькая точка. И откуда-то из глубины тут же высунулись две толстые губы, чмокнули и втянули мошку. И тут же погрузились в пучину, только несколько небольших кругов расплылось по воде…

— Ах ты, озорник, — прошептал восхищённо отец. — Такой великан, а за маленькой мошкой погнался, как уклейка… Значит, они у поверхности ходят, балуются. Ну постой, захотят солидной пиши — пойдут и по дну, и тогда…

И не успел отец этого сказать, как поплавок моей удочки пошёл потихоньку против течения, затем остановился, словно раздумывая, куда плыть, и вдруг косо исчез под водой.

— Подсекай! Тащи!

Я схватил удилище и потянул через себя, как таскал плотвичек. Но не тут-то было — никакой серебряной рыбки не вылетело из воды. Леска туго натянулась, удилище согнулось в дугу. Словно зацеп там, на дне! Коряга, камень, не иначе.

Я тянул что есть силы, «что-то» медленно подавалось. Вдруг, громко щёлкнув, леска освободилась, хлестнула по берегу, а я шлёпнулся на землю… Из воды показались толстые губы и, плюнув в моём направлении, скрылись под водой…

— Эх, ты! — огорчился отец. — Разве язей через себя таскают? Ты ж у него крючок из губы вырвал… Вот он плюнул на тебя, да и ушёл!

Хотелось заплакать с досады…