Скворец №17 (рассказы) - Полетаев Самуил Ефимович - Страница 15

В сенях послышались шаги. Василек швырк табуретку в сторону, бросился к двери, чуть Нину с ног не сбил.

— А я раньше кончил! — и показал ей картонку, но тут же, забыв о ней, в сумку полез: чего принесла?

— Ишь цапун рукастый! — рассердился Павел и встал. — Воли ему много даешь…

Нина оторвала от себя Василька и сумку всю отдала.

— Здравствуй, Паша, — сказала она и покраснела. — Ничего, он меня слушается. Правда, Вася?

— Правда, — кивнул Василек, запихнул за щеку кусок сахара и, вспомнив о рисунке, потащил Нину к столу, — Вот тут синица-певица, а тут дятел-работник. А кошка в клетке будет жить. Здесь у них столовая, а там кино показывают.

— А кто у них киномехаником? — спросила Нина.

— Кто? — наморщил лоб Василек. — Яшка-козел.

Павел смущенно хмыкнул в кулак и снова присел на скамью. «Умеет она с ними, — подумал он и несмело оглядел Нину. — И вообще ничего…»

Нина и Василек расселяли зверье в новом доме и о Павле совсем забыли. А он докурил папиросу, встал и тихо вышел во двор. Потрогал привалившийся плетень и в сарай заглянул. «Помочь бы надо, — подумал он. — Сама ничего не попросит».

Вечером из города вернулась Полина. Заглянула сперва в Жуковку, к матери, там и Павла застала — колол тещё дрова.

— А где Вася наш? — спросила она. оглядывая двор.

— У Нинки. От бабки сбежал.

— Чего это он удумал?

— А то и удумал. Скучно ему с вами, а у неё подход к ребятам.

— Это почему же «с вами»?

— Ты, поди, и минуты с ним не посидишь…

— Сам бы с ним посидел, — огрызнулась Полина и пошла в избу.

Старуха хлопотала у печи.

— Чем это вы, мама, внуку своему не угодили, что он сбежал от вас?

Мать всплеснула руками и присела на лавку.

— Доченька ты моя, плюнь в глаза, кто скажет чего…

Как начала, так и остановиться не могла: мол, так и этак ублажала мальчишку, ей и самой невдомек, отчего это вдруг убежал.

— Видела я эту Нинку, чтой-то не понравилась она мне, — покачала она головой. — Глаз у неё недобрый, заманчивый. Слышь, бают на селе: Полина, дескать, мать никудышная, так он себе новую подыскал. Своих-то у неё пет, вот и греется.

В избу вошел Павел, остановился в дверях:

— Чего ты, мать, треплешь зря? Про какой глаз заманчивый?

— А ты в наш бабий разговор не встревай, — отмахнулась старуха. — Не твоя забота.

— Тьфу ты, старая! — сплюнул Павел и вышел, хлопнув дверьми. Последнеё дело — связываться с тещёй.

А бабка подступила к дочке и, бросив взгляд в окошко, задышала ей в самое лицо:

— Чего это он за неё заступается, а? Как думаешь?

— Ладно, мамаша, сама разберусь.

Павел ушел куда-то к дружкам, а Полина добралась до деревни одна. В пути с бабами повстречалась и на Нинку разговор навела. Ничего худого о ней не услыхала, однако все равно от темных подозрений тяжелело сердце. Домой к себе не зашла, а прямо к Пылаевым.

— Тут у вас мой? — спросила она, не глядя никому в глаза.

Василек был в горнице, все сидели за самоваром и пили чай. Полина сняла с него полотенце, оглядела его, сытого да гладкого, и вывела из-за стола.

— Благодарствую на всем, — сухо сказала она и ушла.

Ушла, так и не оставив Нине платочка, купленного в городе.

С тех пор больше не появлялся Василек у Пылаевых.

Пришла осень, с дождями, листопадом и ранними вечерами. Когда смеркалось, Нина садилась к окну, глядела на улицу. Мимо проходили девчата и парни — в клуб торопились, и слышно было, как неслись оттуда звуки гармошки, топот и смех. Нина вспоминала, как и она, бывало, редко, но все же бегала туда. Только давно все это было, так давно, что и не знаешь, точно ли бегала. Все это ей казалось далеким теперь и пустым, даже зависти не было к молодым.

Начинался дождь. Он крапал по листьям ещё не убранной свеклы, шуршал по соломенной крыше, однотонно стучал по окошку. Над деревней нависала низкая туча, быстро темнело. Словно птицы, порывами сбитые ветром, падали в лужи Листья. Нина зажигала лампу, бралась за вязанье, но откладывала и снова сидела у окна. В избах напротив загорался свет. Она включала приемник, влезала па печь, разгребала теплые тулупы, укладывалась там поудобнеё и слушала радио. Где-то шумела жизнь, собирались семьи за столом, возились дети. А она вот одна и одна…

Как-то в погожий денек возле её дома остановилась машина с ребятами. Нина возилась в сарае и увидела среди ребят Василька. Непонятно, как он попал к ним, — видно, из дому убежал. Ребята разошлись по домам, машина уехала, а Василек все стоял насупленный, глядел на окна и все не решался войти. Нина следила за ним и не смела выйти во двор. А потом не стерпела и вышла. Василек перебежал на другой конец улицы, остановился там и в упор смотрел на неё и смотрел. Нина делала свои дела, входила в избу и выходила, а он несмело приближался — подойдет, остановится и снова подойдет. И так совсем близко подошел к калитке.

— Что уставился? Не съем, поди…

И тогда он прошел в калитку и остановился посреди двора. Нина стала толочь в чугуне картошку, а он выхватил толкушку у неё из рук.

— Иди к мамке! Нужен ты тут! Иди, иди!

Но он сопел возле нее, утирал нос и ел её своими хитрющими глазами. Натолкли они вместе картошку, нарезали свекольной ботвы, залили водой и отнесли в сарай поросенку. А покончив с делами, вошли в избу. Нина сняла с себя ватник, надела чистую кофту и причесалась перед зеркальцем.

— Есть будешь?

— Давай.

— Помойся сперва!

— Петушину вытурить из уха?

— Это как знаешь, — сказала Нина и подумала: «Не забыл».

И налила ему пустых щей, какие были. Только щи ему были здесь сладкие, слаще, чем дома, а отчего, он бы и сам не сказал. Ел он, двигая ушами, хлюпая носом, насупливая брови, весь поглощенный важным делом своим. А Нина сидела напротив и соображала, как выпроводить его отсюда и насовсем отвадить от себя, потому что все равно не будет добра от его хождений к ней. Поел Василек, отпустил поясок на животе и полез без приглашения на печку.

— Давай сказывай! — потребовал он, как раньше бывало, и свесил голову вниз.

— Нет у меня сказок для тебя.

И тогда, желая развеселить ее, он сказал:

— Ну, тогда слушай, я буду сказку говорить, про бабкина бычка, ладно? Как народился у них бычок, так они н колхоз его не сдали, а в сарае тайно порешили. Так я про него, ладно? Только он не помер, а живет на Кукушкином болоте… Слышь, кукуша кукует?

Василек навострил уши. Нина тоже сдвинула набок платок и прислушалась. Но тишина, только осенняя тишина плыла из деревни, с убранных полей, из дальнего побуревшего леска, только слышались грачиный грай да стукоток трактора, поднимавшего зябь.

— Слышу, — тихо сказала Нина.

Василек просиял.

— Так это он и есть, бычок.

— А тебе жалко его?

— Теперь-то уж нот. Он снова родился и кукушкой летает. Не было, а теперь появился…

И долго они на этот раз, как и в прежние дни, сказывали друг другу сказки, вспоминали старых своих знакомцев — Воробей-царя и его солдат: Турухана, Кипреяна, Митрофана и Алихана. Учинили смотр-проверку двух деревенских государств, выяснили, что Воробей-то царь давно уже помер, царство ему небесное, наказал сынкам жить в согласии и дружбе, а волчок женился, детками и внуками обзавелся, а все жители чуланные, амбарные и запечные урожай давно собрали, с государством расквитались, к зиме приготовились, а кто уже даже в зимнюю спячку полег…

До самой темноты сидели они на печке, и сказки летали вокруг, прятались в щелях, сидели на печной заслонке, висли на луковой связке. Изба была уже не изба, а запредельное царство-государство, где жили непуганые звери, хитрые солдаты и добрые цари.

Только вдруг все это царство-государство разбилось. Грубо стукнула калитка, звякнула щеколда, и в сенях послышались недобрые шаги. В избу вошла Полина.

— Тут Васятка мой? — спросила она, озираясь в темноте.

— Слезай, Василек, — сказала Нина.

— Опять он у тебя?