Лёнька едет в Джаркуль - Полетаев Самуил Ефимович - Страница 22

Ребята переводили глаза с Усмана на мать и рассаживались на земле. Сейчас будет трогательная встреча матери и сына. Никому не хотелось пропустить редкое зрелище.

Рукият зазывала сына, как зазывают непослушного ослика. В ее голосе переливались нежные ручьи, слышалось голубиное воркованье. Усман подползал все ближе и ближе. Рукият повторяла руками движения сына, будто тянула его на поводке. Он осторожно перебрался через колючую проволоку, ухватился за куст и прыгнул вперед, растянувшись на земле.

Не успел он подняться, как очутился в объятиях матери. Она прижала его к себе, ощупала лицо шею, руки — цел, слава богу! — и вдруг ударила. Она хлестка его по щекам, била радостно и деловито, словно выколачивала ковер, а он извивался в ее руках, кричал, заглушая смех ребят и шум горного потока. Он вырвался, с быстротой ящерицы взобрался по склону и уселся на камень. Там он чувствовал себя в безопасности — теперь мать не достанет.

— Ты не проголодался, сынок? — спросила Рукият мирным, будничным голосом, заправляя волосы под платок. — Я хотела тебе сказать, что Загир прислал письмо. Кажется, там что-то есть и для тебя…

— Ладно, — буркнул Усман. — Иди, я потом приду.

Когда мать ушла, Усман недобро уставился на одного из мальчишек:

— Эй, Меджид, а ты чего смеешься?

— Я смеюсь? Откуда ты взял?

— Не смеешься? Все равно отдавай ножик. Проиграл, так гони.

— Ха — ножик! А это ты видел? Ты мне ветку давай, тогда получишь ножик.

Глаза Усмана сощурились в узенькую щелочку. Действительно, веточку, росшую из соединительной муфты посредине трубы, он так и не сорвал. Он бы, конечно, сорвал, если бы не мать. Не виноват же он, в конце концов, что мать помешала. Все-таки до середины он добрался, и сорвать веточку ничего не стоило.

— Значит, не отдашь?

Тогда Усман снова пополз по трубе, сорвал ветку, росшую из муфты, и погнался за Меджидом, который вздумал убежать. Он настиг его на мосту, сбил с ног. Заклубилась пыль, раздались удары и крики.

Меджид с расквашенным носом, скуля, уполз на четвереньках от пропасти. Усман отвернул оба лезвия и продул желобок.

— Подожди, ты еще ответишь мне за нос! — грозился Меджид.

— Такой красивый нос ему сделал, а он недоволен! — уже миролюбиво шутил Усман.

Вокруг него толпились ребята, рассматривая ножик.

Свою мать Усман нашел у соседей. Она спрятала письмо и пошла с сыном домой.

— На вот, прочитай, — сказала она. — Только прошу тебя, не торопись.

Пока Рукият на швейной машине зашивала Усману штаны, он громко, как на уроке, читал письмо от старшего брата. Письмо было распечатано и давно прочитано — недаром она бегала к соседям, — однако Рукият вздыхала, цокала языком, будто не знала, что в письме. В тех местах, где Загир сообщал об успехах нефтяного промысла, которым он руководил, мать смотрела на Усмана с укоризной и качала головой. Старший сын имел обыкновение почтительно сообщать родителям и о производственных своих делах. Кто знает, может быть, он и сам ощущал мальчишечью гордость, но старикам он этим здорово умел угодить. Кажется, не было в ауле уважаемого дома, где не побывала бы Рукият, показывая письма от сына.

Вечером, усталый, пришел старый Ахмед. Снова вслух читали письмо. Отец жевал табак и тусклыми глазами смотрел куда-то, словно в пустоту. Он стянул с тощих ног чиркмарты[2] и улегся на тах[3]. Ему было под семьдесят, но он еще работал в колхозе: лазил на деревья, собирая фрукты, и никому не уступал в работе. Он был трудолюбив и неразговорчив и не вмешивался в воспитание сыновей. Этим занималась Рукият. Она была крепкой женщиной, лет на двадцать моложе мужа. Правда, отчитывая Усмана, она как бы обращалась к мужу, но тот выслушивал безучастно, гладил седые усы, в бесцветных глазах его светилась усмешка. Кто знает, может, в эти минуты он вспоминал, как теми же словами она когда-то ругала старших сыновей. И все же выросли неплохие люди. Разве Усман не был братом своих братьев? А может, старику вспомнилось собственное детство и в проделках Усмана он узнавал себя?..

Дня два Усман вел себя примерно. Он ходил с отцом в сады и помогал собирать фрукты. Носил матери воду, обрезал ветки на деревьях, укладывал грязные после дождя дорожки битым кирпичом. И под диктовку матери два дня подряд писал своим братьям письмо. Рукият то и дело отрывалась, письмо было длинное, много всего надо написать о делах в ауле.

Расчесывая шерсть и поглядывая поверх очков на сына, Рукият диктовала:

— А теперь пиши: «Никакой управы нет на вашего младшего брата. Хоть бы пристыдили его. Нет мне, старой, от него покоя… покоя…» Написал?.. «Отец ваш старый, от него толку не добьешься…» Написал? «Единственная надежда на вас».

Обращалась она сразу к трем сыновьям, хотя все они жили теперь в разных городах. Усман, высунув от усердия язык, макал ручку в чернильницу, снимал муху и писал. В тех местах, где мать ругала его, он морщил лоб и вписывал что-нибудь другое.

— А ну, прочти, что ты написал.

Пока речь в письме шла о соседях, о хозяйстве, об отце, Усман читал бойко и легко. Как только доходило до его проделок, он начинал вертеться.

— «Никакой управы нет на Усмана, — читал Усман запинаясь. — Нет от него никому в ауле никакого покоя…»

— Постой, разве я сказала «никому в ауле»? Хватит мне самой от тебя забот, чтобы еще помнить о других. Я сказала: «Нет мне, старой, от него покоя».

— Ну да, «нет мне, старой, от него покоя». Я же так и читаю.

— Стыдись, дурачок! Думаешь, ты учишься в школе, а мать неграмотная, так ей можно голову крутить? Ну, так что там дальше?

— «Все на него жалуются, и вы бы хоть поскорее взяли его от меня…»

— Что ты такое говоришь, бестолковый? Разве я сказала «возьмите его от меня поскорее»?

— Ну да, ты так и сказала. Вот смотри, как я записал. Что я, буду выдумывать?

Рукият подозрительно взяла листок, повертела его, рассматривая черные мушки Усмановых каракулей.

— Не могла я так говорить! Зачем ты им нужен сейчас, когда еще школу не кончил?

Перехитрить мать было трудно — она видела Усмана насквозь и наперед знала все, что он затевает. После обеда она, подозрительно заглядывая сыну в глаза, ни с того ни с сего сказала:

— Сегодня на ужин я сделаю тебе дурмабе[4]. Очень вкусные дурмабе. Вечером, сынок, никуда не уходи.

Интересно, откуда она узнала, что Усман не собирается ужинать? Он решил сбежать из дома на денек-другой, и мать, наверно, о чем-то догадывалась. Но ее уловка не помогла — ночевать домой Усман не пришел. Он спал на старой ферме, за садами, где была школьная техническая станция. Станция была закрыта, потому что преподаватель по труду, он же и старший пионервожатый школы Омар Герейханов, уехал в Махачкалу сдавать экзамены в учительский институт и увез ключи с собой. Однако уже на второй день Усман подобрал у колхозных слесарей ключи, и теперь станция со всем ее хозяйством была в полном и тайном владении Усмана и его друзей.

Работа на станции кипела. Ребята таскали в нее автомобильные и тракторные запчасти, всякий металлический хлам, который валялся на дорогах и возле колхозных мастерских. Самым крупным приобретением была старая вагонетка от подвесной дороги, добытая с колхозной фермы, что находилась выше в горах. Ребята соорудили фуникулер и часами, до полной устали, катались на нем.

Усман больше любил таскать вагонетку, чем кататься в ней. Он бегал взад и вперед, ухватив канат, вагонетка с визгом скользила над его головой, низко провиснув на ржавом металлическом тросе.

— А ну, покажи, что принес? — спрашивал Усман, продавая билетики. — Не мог денег достать? А эту кислятину ешь сам. Трудно тебе слазить на дерево, которое я показывал?

— Там Гаджи-Магомед с кинжалом ходит.

— А на что военная хитрость?

В колхозном саду было два сторожа. Старый Гасан все позволял, а Гаджи-Магомед носил под буркой кинжал. Он еще помнил, Гаджи-Магомед, как много лет назад старший брат Усмана, Загир, ныне большой начальник на каспийских промыслах, снял с него, спящего, кинжал и носился с ребятами по аулу, изображая кагача — страшного разбойника. Когда старик проснулся, ребята сидели вокруг него с горящими глазами, и Загир, захлебываясь, рассказывал, что у Гаджи-Магомеда сняли кинжал ребята с верхнего аула, а он, Загир, долго гнался за ними и едва отобрал. С тех пор прошло, наверно, лет пятнадцать, годы совсем согнули старого Гаджи, но он до сих пор не забыл той ребячьей проделки и, охраняя сад, никогда не расставался с кинжалом, таким же, наверно, древним, как и сам Гаджи-Магомед. Он знал все ребячьи хитрости и не отходил от яблонь, на которых росли ранние вкусные яблоки. К другим же яблоням ребята не подходили сами, потому что яблоки были повсюду — они пестрели в траве, грудились в арыках вместе с листвой, валялись на шоссе, доставаясь шоферам проезжающих машин. Местный фруктово-консервный завод не успевал перерабатывать фрукты.