Северное сияние - Марич Мария - Страница 33

Далеко громыхало, и в небе то появлялись, то исчезали небольшие тучи, похожие на клочья запыленной ваты.

— Так как же, Никита? — и в голосе Сергея звучала нетерпеливая настойчивость.

— Опасливый народ, ваше благородие, не доверяются.

— Чего же они боятся?

— Барская, говорят, затея.

— А ты им из моего «Катехизиса» читал? О боге говорил?

Никита махнул рукой.

— Паренек один, самый что ни на есть сметливый в нашей роте, такое мне сказал: «Бог, говорит, тот же царь. Ежели что не по его воле, так лбом оземь». Вишь, какой народ, ваше благородие…

— Что ж, по-твоему, и затевать нечего?

Никита с жалостливой усмешкой посмотрел в огорченное лицо Сергея и, как ребенка, успокоил:

— Для чего не затевать. Вишь, что сказали… Затевать беспременно. Народ — он раскачается.

Солдаты подошли по три в ряд и дружно поздоровались с любимым офицером. Сергей испытующе оглядел их потные от жары лица.

— Садись, ребята, — делая вокруг себя жест рукой, сказал он.

— Ничего постоим, — послышались голоса.

Однако один за другим стали опускаться на траву.

«Сказать им напрямик все как есть, — подумал Сергей, — открыться и в существовании Тайного общества? А если отпугну? Ведь вот вижу, что не свой я им…»

Он снова пытливо оглядел солдат.

Они сидели как будто вольно, но поза была у всех одна и та же: плечи неподвижны, грудь вперед, голова вполоборота к офицеру и носки запыленных тяжелых сапог вывернуты в стороны.

— Есть среди вас грамотные? — спросил Сергей.

— Так точно, ваше благородие. Панфилов грамотей.

— Панфилов, ты библию читаешь когда-нибудь?

Солдат вскочил на ноги и вытянулся во фронт:

— Никак нет, ваше благородие.

— Да ты сядь.

— Несподручно сидючи отвечать, — застенчиво улыбнулся Панфилов.

— Садись, — потянул его за полу Никита.

Панфилов посмотрел на солдат.

— Ничего, садись, Панька, — одобрили они.

— А почему не читаешь? — спросил Сергей.

— Где же читать, ваше благородие, — вздохнул Панфилов.

— Нешто при нашенском житье полезут в голову книжки, — заговорили ему в тон и другие, — одну муштру только и знаем. Она все из нас выбила. Шагаешь, а у самого на уме: таков ли размер шага, не опущено ли плечо, не сдвинулся ли ремень? А чуть зазевался — получай в ухо, вроде как бы в задаток, а за сотней палок не забудь опосля прийти. А то и вовсе шкуру спустят…

И начались жалобы. Сначала робкие, отрывистые, потом гневные, похожие на угрозу. И шершавые слова «муштра», «шеренга», «шпицрутен», «цыцгаус» повторялись множество раз с одинаковой злобой и ненавистью.

Слушая солдат, Сергей испытывал смутное чувство растерянности.

«Ведь вот он — горючий материал, коего пламя должно испепелить тиранию, — размышлял он, — но отчего же искры, бросаемые в него, вызывают лишь чад угрюмого брожения, лишь вспышки одиночных расправ, а не яркое зарево восстания? Отчего? Отчего?»

— А вы понимаете, что служит причиной вашего бедственного положения?

Его вопрос повис без ответа.

— От бога, что ли, так положено? — Сергей приподнялся с травы. — Как полагаешь ты, Панфилов?

Прежде чем ответить, Панфилов снова взглядом спросил товарищей. И те поддержали:

— Бог тут, ваше благородие, ни при чем вовсе. Начальство вредит.

Сергей встал, отряхнулся и, шагая по пыльной траве, стал говорить.

Все, что передумал, что перестрадал за них, все старался выразить в словах. И сидевшие на выгоревшей траве люди поняли его, потому что почувствовали любовь и муку в его задушевном голосе, в опечаленных глазах.

— Бог запрещал клясться, — бросал Муравьев короткие фразы, — а цари заставляют присягать им на верность. Бог создал человека свободным. Для чего же русское воинство и русский народ несчастны? Цари похитили их свободу, сделали рабами. Цари — нарушители воли бога, и да будут они прокляты, как притеснители народа. Так я говорю, друзья мои?

— Правильно! Верно!

— Цари окружают себя телохранителями, велят молиться за них по церквам, приказывают помещикам и всякого роданачальству народ держать в крепости и страхе… Тиранствовать над ним…

— Супостаты!

— Известное дело — изверги! — откликались солдаты.

— Что же делать вам — силе, на которой зловластие зиждется? — спросил Сергей.

— Известно чего, — густо краснея, проговорил Панфилов и с корнем выдернул несколько пучков травы. — Вот чего с ними делать, — отшвыривая пучки один за другим в сторону, сказал он.

— Правильно! Верно! До смерти, что ли, терпеть их? — раздались голоса.

— Пойдете за мной? — весь загораясь и чувствуя, что зажигает других, воскликнул Сергей.

— Куда угодно веди нас, ваше благородие

— Верите мне?

— Верим. Куда скажешь, пойдем, — отвечали солдаты.

— Ополчимся против тиранства, — опускаясь на колени, как для молитвы, продолжал Сергей, — отвратим раболепство, выберем новых апостолов из простого народа, а не из знатных господ. Подвигом этим очистимся. И горе тем, кто нам воспротивится! Как вялую траву, долой их, продавших души свои и торгующих душами ближнего своего. Страшное наказание постигнет их!

— Правильно рассудил, ваше благородие! — Крепко сжатые кулаки поднялись над головами. — Выдавай оружие! Веди, — наши черниговцы все за тобой пойдут!

— А за вашими и наши встанут! — твердо сказал Никита.

— Гуртом выходит, ребята! Важно! — счастливо улыбнулся Панфилов.

— Скорей бы только!

— Невмоготу стало!

— Давно пора! — раздавались гневные восклицания.

Сергей, радостно улыбаясь, вытирал платком разгоревшееся лицо.

— Теперь уж скоро, братцы! Ждите — скоро!

Расходились, когда вокруг все потемнело от приближающейся грозы.

Солнце, еще с утра тускло светившее сквозь разорванные облака, будто черным абажуром, прикрылось огромной тучей. Дождь зашептался с верхушками деревьев, зашуршал по сухой, выжженной траве. Крупные капли падали на дорожную пыль и расплывались большими, похожими на стертые пятаки, пятнами.

Держа фуражку в руках, Сергей неторопливо возвращался в Бакумовку. Ушедшие далеко вперед солдаты сняли рубахи, подставив под дождь голые спины и плечи.

18. Ссылочный невольник

В знойном от ослепительного солнца воздухе душно и сладко пахло отцветающей акацией. Ее бело-зеленые сережки устилали улицы Одессы.

По одной из них, ведущей к казенному зданию, в котором помещалась канцелярия новороссийского генерал-губернатора, энергично размахивая тростью с тяжелым набалдашником и переброшенным на руку плащом, шел Пушкин. Сдвинутая на затылок широкополая шляпа с высокой тульей кидала резкую тень на его лицо, концы белого фулярового шарфа и палевый жилет.

Прохожие — одни молча оборачивались на этого молодого человека необычайной наружности, другие приветствовали его почтительным поклоном, третьи открыто выражали ему свой восторг.

Но Пушкин шел, никого и ничего не замечая.

Взбежав по лестнице в канцелярию, он, запыхавшись, спросил попавшегося ему навстречу чиновника-инвалида.

— Александр Иваныч у себя?

Чиновник испуганно взглянул в разгоряченное лицо поэта и, посторонившись, сделал пригласительный жест в сторону кабинета правителя канцелярии.

Привстав из-за стола, Казначеев указал на кресло:

— Покорно прошу садиться, Александр Сергеевич.

Устало опустившись в кресло, Пушкин снял шляпу и обмахивался ею, как веером. Казначеев выжидательно глядел на него, теребя свои седеющие бачки.

Пушкин молчал, покусывая губы.

— Жара нынче невыносимая, — первым заговорил Казначеев, — не желаете ли кваску? Жена прислала, с ледком. Пожалуй, и не растаял еще…

— Премного благодарен, — неопределенно сказал Пушкин.

— Вот и отлично, — обрадовался правитель канцелярии и с готовностью повернулся к стоящему рядом в простенке шкафу. На нижней его полке, в зеленоватом от оконных штор сумраке, блеснула граненая пробка большого графина.