Плотин. Единое: творящая сила Созерцания - Султанов Шамиль Загитович - Страница 48

Итак, не для человека создано все, так же как и не для льва, и не для орла, и не для дельфина, а для того, чтобы Космос, как творение Бога, был целостным и совершенным во всех отношениях. Вот ради чего соразмерено все — не в отношении друг друга, разве лишь мимоходом, — а в отношении Вселенной в целом. Бог заботится лишь о Вселенной, ее никогда не покидает провидение, она не становится хуже, и Бог возвращается с течением времени к самому себе и не гневается на людей, так же как на обезьян или мышей. И Он не грозит тем существам, из коих каждое получило в удел свою долю.

У иудеев и христиан достойно удивления, что, хотя они почитают небо и пребывающих на нем ангелов, они оставляют без внимания самые замечательные и могущественные его части — солнце, луну и прочие звезды и планеты. Для них как будто приемлемо, что Вселенная в целом — бог, а ее части не божественны. Нелепо с их стороны думать, что когда бог, как повар, разведет огонь, то все человечество изжарится, а они одни останутся, притом не только живые, но и давно умершие вылезут из земли во плоти, — воистину надежда червей! Какая, однако, человеческая душа стоскуется по разложившемуся телу? Этот абсурдный догмат даже христиане не все разделяют, некоторые вскрывают гнусность, отвратительность и вместе с тем невозможность этого. В самом деле, какое тело, совершенно разложившись, способно вернуться в первоначальное состояние, притом к тому первому составу, из которого оно распалось? Не зная, что ответить на это, они прибегают к глупейшей уловке — для бога, мол, все возможно. Но бог не может совершить ничего безобразного и не желает ничего совершить против естества. И даже если бы тот или иной иудей или христианин потребовал в силу своей порочности чего-либо постыдного, то бог этого не сумеет сделать, ибо руководит не извращенными желаниями, не искаженной непристойностью, а правильным и справедливым естеством. Душе он мог бы даровать жизнь вечную. Плоть, наполненную вещами, о которых говорить неприлично, бог не захочет и не сумеет объявить вечной вопреки разуму. Ведь он сам — разум всего сущего; он поэтому не может поступать вопреки самому Себе. Но, впрочем, хватит об этом. Я расскажу тебе одну необычную историю, которую поведал мне — было это давно — некий из жрецов Фив. То ли сам он сочинил эту историю, то ли кто-то передал ему ее, не знаю, ибо никогда не занимался ненужными расспросами. Но поведал он эту историю мне с одним условием: никому не должен я ее раскрывать, кроме одного человека и незадолго до моего ухода из этой жизни. И поскольку это произойдет довольно скоро, слушай и будь внимателен, Плотин.

В этот момент полулежащий Аммоний поднял прямые мизинец и большой палец, затем резко сжал все пальцы, и раздался сухой и необыкновенный треск. Свеча потухла, и вдруг какая-то сила словно рванула меня вверх. Стало трудно дышать. А потом сразу появился свет…

…Ранний предутренний свет. Еще усеяно темно-синее небо мерцающими иероглифами звезд. Даже отдаленно не прожились еще знаки приближающейся колесницы величавого Амона. Но уже медленно исчезает сила темноты, и воздух становится прозрачнее, смелее и прохладнее. Невысокие холмы, покрытые кустарником и группами невысоких апельсиновых деревьев. Правее высится одно-единственное довольно высокое дерево, странное хотя бы тем, что не видно нигде его тени. Под ним сидит человек, подняв колени. Я пытаюсь всматриваться в него, но не вижу, совсем не вижу его лица; то ли некие черты расплываются в предутренней сумеречности, то ли разные образы с огромной скоростью несутся, мелькают на его лице-экране.

И вдруг я понимаю, что я сам какой-то живой, личный образ для него. И быстро, очень быстро поглощает меня чувство, что я становлюсь или уже стал неким новым отражением его самости и в то же время чем-то очень важным и неотъемлемым…

«Итак, цель, которую они поставили, не достигнута. Я не знаю сейчас, сделал ли я все, что мог сделать. Я не знаю, но я спокоен. Я вижу приближение великой Пустоты. Остается мало времени. Необходимо в последний раз очиститься.

…Я очень стар, и я сконцентрирован на одном, вполне определенном для меня аспекте силы Величайшего Бога. Я беспрестанно путешествую в этом аспекте, являясь глубиной и сутью его. И только иногда, когда я участвую в ритуальных процедурах жертвоприношений, единственно помогающих проникнуть в юность нашего мира и вкусить благоуханную свежесть взрывающегося Первого Бутона, меня видят в облике жреца с белой накидкой на лице, и потому-то я и являюсь в этот миг жрецом…

… И, наконец, пришло время: я встретился со свернутой в клубок темно-красной змеей с двумя продольными черными линиями. Мне сказали, что меня ждут, и я от нее получил указания, где должна произойти встреча…

…Я неслышно спускаюсь в подземелье по широкой каменной лестнице. По темно-зеленым стенам стекают медленно крупные капли воды, а снизу струятся тонкие потоки тумана. Постепенно туман усиливается, и мне труднее видеть стены, потолок, нащупывать ногой ступени, чувствовать тусклый свет. Но я концентрируюсь на самом тумане и скоро ощущаю себя невесомым и парящим. Уже нет пути в подземелье, нет узкого коридора, нет самого моего тела, есть только парение. И я во второй раз слышу беззвучный голос Мастеров — носителей силы божественного Гермеса Трисмегиста. Это было указание о последнем испытании в этой Реальности.

…Я должен был помочь одному из наших юных адептов, — ему было всего лишь тридцать лет. Он оказался у нас случайно, в том смысле, что его не искали. Его обучали в Мемфисе, Фивах, Элефантине. Затем отправили к лемурийцам: он должен был завершить начальный цикл своего образования у южных брахманов и у магов в северной горной стране. Он казался очень способным и талантливым: стал Учителем, что довольно редко в его возрасте. Он возвращался к себе на родину, и я не знаю, как была сформулирована для него задача. Моя же цель заключалась в том, чтобы создать собственную духовную модель перехода от человекобога к богочеловеку.

Я знал о нем все, он же обо мне не должен был знать ничего. Я изменил свой возраст и свою внешность — теперь мне было около тридцати лет, высокий рост, у меня были навыкате глаза, нос с горбинкой, черные жесткие кудрявые волосы, и я хорошо говорил на местном языке — арамейском.

Когда мы наконец встретились, у него уже было несколько последователей — совершенно бесталанных и необразованных. Когда через некоторое время я спросил его, почему в ученики он берет людей неподготовленных, он печально улыбнулся и сказал, что и у таких тоже должна быть надежда. Я промолчал: маг не должен общаться с неподготовленными живыми существами, иначе он просто будет терять свою силу. Он был Учитель и этот принцип знал, следовательно, у него были какие-то другие намерения.

Все эти три года я находился рядом с ним: я всегда был в тени, я говорил только тогда, когда он меня спрашивал. Его ученики — все эти суетливые и нечестные люди — так же как неискренне любили его, так же самозабвенно боялись и ненавидели меня. Но это было одно из условий Игры, о которой он начал догадываться только в самом конце.

Я опять повторяю: я не знаю, в чем была его задача. Хотел ли он помочь этому народу, или создать свою религию, или что-то еще — не знаю. Он был молод, и был Учителем, и мог даже варьировать цели, но у меня была единственная задача — создать модель перехода от человека к богочеловеку.

Я ему помогал развить его способности, его внутреннюю силовую оболочку. Я вкладывал в него все, что было во мне и что было мною. Он действительно был талантлив, его внутренняя силовая целостность совершенствовалась таким образом, что он уже мог противостоять местным иудейским магам, черпающим силу в своем боге Яхве.

Но я видел и другое: он безуспешно пытается передать свою силу, научить своему знанию тех, кто его окружал. Он для этого говорил, рассказывал притчи, показывал ошеломляющие для толпы явления, „чудеса“, и все было напрасно. Чернь восхищалась его чудесам и требовала новых, а затем, опомнившись, за его спиной грозила ему мучениями за „колдовские чары“.