1937. Правосудие Сталина. Обжалованию не подлежит! - Ферр Гровер - Страница 6

Однако очная ставка интересна рядом других особенностей. Из них здесь стóит упомянуть о настойчивых заверениях Астрова в правдивости своих слов и о вопросах, интересовавших лично Сталина.

Так, на очной ставке между присутствовавшими произошел такой обмен репликами:

«СТАЛИН. Я сегодня Радека спросил, добровольно ли он давал показания. Как допросить – от этого многое зависит. Хочу Астрова спросить об этом же.

АСТРОВ. Абсолютно добровольно. Я подал заявление с просьбой разрешить мне дать свои показания. Мне это разрешение было дано...

ЕЖОВ. Сапожников добровольно написал заявление, Астров сам написал, Цейтлин, не дождавшись следователя, сам написал. На воле все были»[35].

В 1943 году Астров вернулся к своим обвинениям и подтвердил их правдивость:

«Позже, в декабре 1943 года, в личном письме Л.П. Берии (оно хранится в деле) В.Н. Астров ставил свое поведение в особую заслугу, подчеркивал, что он способствовал «разоблачению» не только Н.И. Бухарина, но и А.И. Рыкова, других «правых», и на этом основании просил своего могущественного адресата оказать содействие в восстановлении его в партии»[36].

Подведем итог: ни в 1989-м, ни даже в 1993 году, когда Советского Союза уже не существовало, Астров не отказался от большей части своих обвинений, выдвинутых против Бухарина и других «правых». Астров настаивал: свои показания он давал не по принуждению, хотя ни в 1989-м, ни в 1993 годах слова о пытках и запугивании ни у кого не вызвали бы желания усомниться в их правдивости.

В. Признательные показания Бухарина, его письма и ходатайства

Как представляется, показания Бухарина на судебных слушаниях по делу правотроцкистского блока в марте 1938 года тоже нуждаются в рассмотрении. Но одно из наших предварительных условий состоит в том, что показаниям на этом процессе, дескать, нельзя верить, а следовательно, все признания подсудимых на процессе надлежит исключить из научного анализа. Таким образом, заявления Бухарина в суде, подтверждающие наличие заговора, возымеют силу исторически значимых свидетельств, если только наличие самого заговора будет установлено из других источников. Вот почему бухаринские показания на процессе здесь не рассматриваются.

До процесса Бухарин несколько раз давал признательные показания. Но ни советские, ни (с 1992 года) российские власти не стали предавать их гласности или разрешать историкам изучать их и комментировать. К счастью, в нашем распоряжении оказались самые первые признательные показания Бухарина, датированные 2 июня 1937 года[37]. И это тем более замечательно, что до недавнего времени последние были недоступны российским исследователям, хотя очень-очень много лет известно об их существовании[38].

Можно только догадываться, почему после трех месяцев, проведенных в камере следственного изолятора, Бухарин вдруг решил так подробно рассказать о содеянном. До первых показаний он непоколебимо стоял на том, что всегда будет отстаивать свою невиновность. По мнению С. Коэна, на Лубянке Бухарин не подвергался ни пыткам, ни плохому обращению, ни угрозам расправиться с членами его семьи. Дж. Гетти и С. Коэн полагают, что Бухарин начал давать показания после того, как ему стало известно об аресте и показаниях, полученных от маршала М.Н. Тухачевского и от других близких к нему военачальников. Впечатление такое, что, осознав тщетность надежд на удачный переворот, Бухарин переменил тактику отрицания всего и вся и стал сотрудничать со следствием в надежде на какую-то «сделку» с ним[39].

Бухарин, вероятно, также принял во внимание, что четырех подсудимых второго московского процесса (январь 1937 года) приговорили не к смертной казни, а к тюремному заключению. Двое самых видных деятелей из четверки – Радек и Сокольников – старались показать на суде, что ничего не скрывают, и с готовностью отвечали на все вопросы. Бухарин, конечно, знал – и гораздо подробнее, чем мы сегодня, – что тот и другой вели себя столь же откровенно и до процесса. Благодаря новой тактике сотрудничества со следствием он, по всей видимости, сделал ставку на смягчение приговора и получение тюремного срока или даже ссылки вместо высшей меры наказания – расстрела.

Известно о существовании как минимум еще трех признательных показаний Бухарина: одно из них датировано 14 июня 1937 года и упомянуто в справке комиссии под председательством Шверника (1964)[40], два других – от 1 и 25 декабря 1937 года – названы Вышинским на процессе по делу правотроцкистского блока. Но тексты этих трех признаний для историков до сих пор не рассекречены и недоступны исследователям[41].

Но уже в первых своих признательных показаниях на предварительном следствии от 2 июня 1937 года Бухарин подтверждает главные из выдвинутых против него обвинений, в том числе о блоке с Зиновьевым и Каменевым и связях с Троцким при посредничестве Пятакова; о принадлежности к оппозиции после 1929 года, несмотря на многие свои горячие уверения в лояльности партии, о сговоре с Ягодой и Енукидзе и т.д.

Еще Бухарин признался, что принимал участие в написании «рютинской платформы», хотя не видел окончательного варианта. Конференция «правых», упомянутая Астровым и другими ее участниками, действительно состоялась летом 1932 года, и именно на ней было решено взять курс на «дворцовый переворот», подготовку террористических актов и создание блока с троцкистами и зиновьевцами. План государственного переворота, за разработку которого взялся Енукидзе, предполагал участие на стороне заговорщиков правительственной охраны и коменданта Кремля Р.А. Петерсона.

Слова «террористический акт», «террор» подразумевают убийства. Таким образом, бухаринские признания от 2 июня 1937 года совпадают с заявлениями Астрова от 11 января 1937 года, где говорилось, что для борьбы со сталинским руководством Бухарин предлагал использовать акты террора.

Пятаков посвятил Бухарина в свои контакты с Троцким через его сына Седова. А те, в свою очередь, находились в тесной связи с группой военных во главе с Тухачевским и с другими заговорщиками. Несмотря на разногласия с Троцким по поводу поистине огромных уступок, которые тот готов был предложить Германии и Японии после их нападения и поражения СССР в войне, Бухарин признал, что против сговора с враждебными державами принципиальных возражений у него не было.

Бухаринские ходатайства

Известны тексты двух прошений Бухарина о помиловании, оба датированы 13 марта 1938 года – последним днем процесса. И если считать, что Бухарин вынужденно дал ложные показания, о чем им открыто сказано в письме к Сталину от 10 декабря 1937 года и плюс к тому в более чем проблематичном послании к «будущему поколению руководителей партии», тогда в обоих или хотя бы в одном из ходатайств должны найтись следы или намеки на столь серьезное обстоятельство.

Но вместо отречения от «фальшивых» признаний Бухарин, наоборот, в резких выражениях осуждает себя за совершенные тяжкие преступления. Вот несколько характерных пассажей:

«У меня в душе нет ни единого слова протеста [против смертного приговора]. За мои преступления меня нужно было бы расстрелять десять раз... Преступления, совершенные мною, настолько чудовищны, настолько велики, что я не смогу искупить этой вины, что бы я ни сделал в остаток своей жизни... Моего преступного прошлого, к которому я сам отношусь с негодованием и презрением... Я рад, что власть пролетариата разгромила все то преступное, что видело во мне своего лидера и лидером чего я в действительности был»[42].