Объезжайте на дорогах сбитых кошек и собак - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 17

— А чего? Я готов! — и бумаги на столе стали перемещаться с удвоенной скоростью. Я закурил сигарету, подошел к окну, распахнул форточку, и в кабинет навстречу синему сигаретному дымку рванулся натужный рев прогреваемых на стоянке дизелей.

— Вы мне сообщили, что у Степанова взысканий нет. А в изъятом личном деле Степанова есть строгий выговор с предупреждением об увольнении. Так?

Как дрожжевая опара, пошел начальник эксплуатации вверх.

— Но ведь отменили потом.

— Правильно. Интересуюсь знать: почему выговор объявили, почему через месяц сняли?! — заорал я, чтобы хоть на форсаже чуток раскачать его.

— А как же с ним поступать прикажете? Шофер зарядил «левую» ездку! Без путевого листа, без разрешения укатил на весь день, полторы сотни километров накрутил! Это же документально подтверждено!..

— Понял. За это выговор. А сняли почему?

— Потому что у нас сутяга всегда в выигрыше, он по комиссиям, по райкомам затаскает! А у нас дела! План! Нехватка запчастей! Режим экономии горюче-смазочных материалов! Черт с ним! Ходил месяц, жаловался, нам тут покоя нет — всем комиссиям ответ держать. Ну и решили, пусть подавится, отменили выговор. Что мне, больше всех надо? — и обессиленно откинулся на жестком кресле, утирая пологий свод черепа, плавно переходящий из затылка через неширокий лоб в не-приметную бульбочку носа без переносицы.

— А у вас можно выехать с базы без путевого листа? — поинтересовался я на всякий случай.

— Вообще-то, конечно, нельзя. Но за всеми не усмотришь: кто с диспетчерами договаривается, кто вахтерам денежку дает…

Дверь приоткрылась, и в щель проник нос. Нос толстый, длинный, чуть скривившийся к концу на левую сторону, туда, где я стоял. Затем нос втянул за собой в кабинет крепко сбитого, ладно свинченного, ловкого человека. На простодушном, открытом лице жила губастая веселая улыбка, свидетельствующая о постоянной гармонии между носом и всем остальным придаточным анатомическим аппаратом, который был, совершенно очевидно, сотворен для обслуживания возникающих у носа жизненных потреб.

— Здрасьте, меня диспетчерша разыскала, велела прийти…

— Вот следователь из прокуратуры интересуется тобой, Плахотин, — сказал Мандрыкин. — Наворотили вы с твоим дружком Степановым делов, покрутитесь теперь!..

— Я? Я? Я наворотил? — все еще обращаясь к своему начальнику, воскликнул Плахотин, но нос его уже развернулся ко мне. — С моим дружком? Со Степановым? Что ж вы мешаете кислое с пресным?

И разварные ломти его губ пожухли, их углы опали, как на маске античной трагедии.

— С каких пор дружками-то мы стали? Я как-никак с Доски почета не слазю второй год! А дружков вроде Степанова у меня на базе, как китайцев, цельный миллиард!

Мандрыкин встал из-за стола, показал мне на кресло.

— Вы тут располагайтесь, говорите, сколько надо, а я пойду, дела под горлышко подтекают…

И показал своей толстой веснушчатой рукой, как подтекают под его дряблое горлышко неотложные дела. Я видел, что он мечтает поскорее исчезнуть из моего поля зрения — это было скромное и вполне понятное желание!

— Слушайте, Плахотин, поясните мне, как появился на месте происшествия Степанов? — спросил я, следя за движением кончика плахотинского носа, который стал для меня индикатором его внимания.

Он сделал им плавный взмах, как гондольер рулевым веслом, и начал плавно обплывать мой вопрос.

— Как-как? Обыкновенно! На машине! На «коломбине» своей жуткой! Этой тачке сто лет в обед. Они ее со свалки притащили, три года клепали, и вот на тебе!..

Я охотно поплыл ему навстречу.

— Кто это «они»?

— Да брательник у него, пацан. Говорят, очень головастый малец, соображает по науке, как профессор. Он у них, пацан этот, в дому как цацка писаная… Вот они эту «антилопу» восстановили на свою голову… Образование лишнее, ученость эта дурацкая никогда до добра не доводит. Сашка и зашиб двух людей, Степанов, я имею в виду…

— Я понял, что вы, Плахотин, против учености. А у вас у самого какое образование? — решил разузнать я.

— У меня? — нос, довольный своими маневренными способностями, закачался от удовольствия. — У меня образование, как солдатское белье, нижнее, серое!

— Выходит, вы, Плахотин, гордитесь своей необразованностью? — спросил я его лениво, выводя на новый виток праздноболтания, ибо свято верю: в разговоре с краснобаем следователю потребно только терпение, все нужное болтун в свое время расскажет сам — слишком велик зуд не поведанных миру мудростей. — Я считаю, что это очень интересный вид человеческого высокомерия…

— А при чем здесь высокомерие? Не гордюсь я, не гордюсь! А только, кто вокруг себя смотрит, тот видит! Понима-ает, как много поменялось…

— Что же, по-вашему, изменилось? Темнота стала доблестью?

— Нет, дорогой товарищ следователь! Только мы с вами знаем, что при социализме вопрос так стоит: пускай каждый по способностям трудится, а получает по своему труду. Правильно я понимаю?

— Допустим…

— А тут и допускать нечего, именно так. Вот и выходит: вы небось институт кончали, на важном государственном посту сидите, а я, шоферюга, грузовой наездник, водила пикапа, в месяц зарплаточку, извините, больше вас получаю!

— И что?

— То, что держава, народ, общественность, можно сказать, ценят мою работу не меньше вашего, не говоря уж про какого-нибудь инженеришку…

Я искренне засмеялся.

— А почему же общественности ценить ваш труд меньше моего? Дело делаете нужное, и, раз на Доске почетной висите, значит, делаете хорошо. Так что все правильно.

— В том-то и дело, что сейчас многие сообразили: скоро будет столько умников ученых, в белых рубашечках, с портфелями, что руками работать некому станет. Вот нас тогда и оценят, бывших дураков…

— Почему ж дураков? Разве человек у станка или на поле — дурак?

— Да говорится так: дурак неумытый, необразованный. Мне мой батька говорил…

Он собрался подробно изложить соображения Плахотина-батьки, но я сказал:

— Итак, подъехал на своей машине Степанов… Чем вы занимались?

— Мы?

— Вы! Вы! Вы, Плахотин, и ваши приятели!

— Я? — переспросил Плахотин и весь подался мне навстречу, став еще больше похожим на самоходную установку для перемещения в пространстве своего замечательного носа. — Я стоял… Ел шашлык… С ребятами разговаривали, шутили… анекдоты рассказывали…

— Что сказал, подойдя к вам, Степанов? — спросил я, вылез из кресла и встал против Плахотина, стараясь поймать его взгляд, но маленькие простодушные глазки, нацепленные на громадный нос, как пенсне, упорно уклонялись, ерзали, высматривали что-то исключительно интересное в углу.

— Да я не очень помню, чего он там сказал… Вроде бы закурить попросил… Но как-то грубо так… Мол, вы, торгаши, курево гоните!..

— А дальше что произошло?

— Что-что? Я его урезонивать стал, все ж таки знакомый, работаем вместе, перед приличными людями неудобно… А он ни с того, ни с сего как даст мне вдруг по тыкве! Промеж глаз!..

— Тыква — это голова? — уточнил я.

— Ну да, говорят так… У меня прям сознание помутилось…

— Вы упали после удара Степанова?

— Нет, — он настороженно-быстро взглянул на меня. — Плохо помню подробности… Но вроде бы я на ногах устоял, хотя плюху он мне засветил крепкую…

— И что, ваши друзья после этого стали бить Степанова?

— Ну, как вам сказать, не то чтобы так уж бить, а просто стали оттягивать. Ну, дали ему, конечно, ногой пару раз в южную часть спины…

— Припомните, Плахотин, кто именно давал Степанову ногой в южную часть спины, — мне хотелось, чтобы он выложил как можно больше подробностей, сколь бы малозначащими на первый взгляд они ни были.

— Честное слово, товарищ следователь, не помню, — горячо заверил меня Плахотин. — Вы же видели Степанова? Вот представьте, этот бык вам бы засветил плюху промежду глазенапов, тоже бы не обрадовались…

Мы замолчали, я мрачно ходил по кабинету, а Плахотин истово дышал, правдиво смотрел на меня простодушными, честными глазами. Подумав, он сказал: