Вживленный «Чип контроля» [Марш-бросок] - Соболев Сергей Викторович - Страница 7

Над дверью тускло светила лампочка, забранная предохранительной решеткой. Деревянный топчан, длиной около полутора метров и шириной примерно сантиметров семьдесят, был убран на день в нишу и прихвачен за металлическую дужку замком. Опускают его, очевидно, только на ночь. Наличие иной мебели – не предусмотрено. В одном месте в потолке виднеется дыра величиной с чайное блюдце, она зарешечена. Ага, понятненько, это вентиляция… В левом от двери углу обнаружилось ржавое, чуть погнутое ведро – это, надо так понимать, вместо параши. Будут ли его выводить на оправку? Крайне сомнительно.

От цементного пола и выкрашенных в грязно-зеленый цвет стен веяло сыростью и холодом. Опустившись на корточки, обхватив плечи руками, Анохин задумался о происшедшем. Он допустил вспышку неконтролируемой ярости, причем завелся он, в общем-то, глупо, купившись на случайную – а пусть даже и провокационную – реплику «эскулапа». Теперь-то он понимал, что легко отделался: разбитая губа, пара-тройка синяков и ушибов – все это сущая фигня в сравнении с тем, что они могли с ним сделать…

Мало того, один из медиков тюремной санчасти смазал йодом полученные зэком Анохиным в пылу схватки царапины и вдобавок заклеил пластырем ссадину на лбу.

«Что-то здесь не так, – подумал Анохин. – Я же видел, что „абверовцы“ и конвойные готовы растерзать… урыть меня на месте. Но что-то там было… неправильно. Вместо выкрика „фас“ прозвучала какая-то другая команда… Но почему?»

Время в этом каменном мешке тянулось мучительно долго. Наверное, и часа не прошло, как Анохин сильно продрог. Хорошо еще, что на дворе сейчас май, а не январь. Хотя в этой келье, наверное, круглый год царит одинаковая температура – всего градусов шесть или семь выше нуля…

Сколько времени назначено ему здесь просидеть? Сутки? Пятеро суток? Или все десять? Тогда он наверняка околеет… Имеют ли они право наказывать его подобным образом? Этот карцер, в который его сунули в наказание за дебош, сильно отличается от описания типовой камеры штрафного изолятора (он слышал отрывки разговора между двумя подследственными в бутырской камере, посвященного как раз этой теме). Заключенный вообще-то существо бесправное, а Анохин к тому же шел в свою первую ходку. Он мало что знал о том мире, где ему отмерян срок не столько жить, сколько – выживать. Ему уже доводилось видеть в Бутырке и на этапе и уголовников, и всякую приблатненную шушеру. В общей массе они, конечно же, выделялись, но вместе с тем личностей такого разряда оказалось меньше, чем ожидал Анохин, – но их пути никак не пересекались, лично никто его, Анохина, не задевал, а потому особой причины знакомиться и общаться с подобным людским контингентом у него не было.

«Один год, это слишком много я себе отмерил, – подумал он, делая приседания и наклоны, чтобы хоть как-то согреться. – Или я вырвусь на свободу в ближайшие недели, хотя бы до конца лета, и тогда… поквитаюсь кое с кем, или сдохну в лагерной робе от автоматной очереди охранника. Либо, что верней всего, от удара заточкой…»

Постепенно глаза приспособились к крайне скудному освещению. Непонятно, как наказанные отсидкой в карцере зэки умудрялись проносить сюда хоть что-то, что можно было бы использовать в качестве инструмента. Хотя… карябать краску на стене можно и пуговицей, оторванной от куртки тюремной робы, так что это не проблема. Как бы то ни было, многие, если и не большинство из сидевших здесь, старались оставить какую-то память о себе или же скрасить долгие часы отсидки хоть каким – то занятием.

Прочтя эти наполненные известной философичностью изречения, Анохин криво усмехнулся.

Разве он мог предположить в своей прежней жизни, что ему суждено оказаться в этой преисподней, в тюремном карцере, сохранившемся, очевидно, в своем первозданном виде еще со времен Сталина, ГУЛАГа и жертв политических репрессий?

Однажды, в палате хирургического отделения владикавказского госпиталя, где ему делали операцию после ранения под Аргуном, ему приблазнилось, прибредилось, что он попал в плен к чеченам и что чехи сунули его в зиндан; но потом как-то выяснилось, что никакая это не подземная тюрьма, а узкий, тесный бетонный колодец, где человек мог уместиться лишь стоя, вытянув руки по швам… Какие-то люди замуровали колодец-зиндан, ну а он, как казалось ему тогда, остался там лежать навсегда. Вернее, стоять – руки по швам, – в этой каменной могиле, затерявшейся где-то в северных отрогах Кавказских гор…

Но то был сон, кошмар, галлюцинации, возникшие в мозгу под воздействием промедола или морфия. Даже если бы его не ранили под Аргуном, а убили, как убивали многих на этой войне, русских и чеченцев, и даже если бы он угодил в плен к вайнахам, как это случалось с ранеными и контужеными солдатами и офицерами федеральных войск, и ему суждено было бы заживо гнить в выкопанной в земле яме, то на это имелись бы какие-то понятные причины. Все случившееся с ним можно было бы объяснить тем, что он пришел туда с оружием – «на войне как на войне»…

Но зачем, почему, за что, по какой причине он оказался здесь, в тюремном карцере Вятского СИЗО? А еще раньше в переполненной камере Бутырки, этой печально известной тюрьмы, расположенной в Москве, столице государства, целостность, да и само существование которого такие, как Сергей Анохин, защищали как могли и вопреки всему с оружием в руках?

Может, все же прав блондин? В том смысле, что Анохину, прежде чем обвинять других и заявлять, что его подставили, нужно сначала хорошенько взглянуть на себя со стороны и потом прикинуть, не является ли он сам виновником тех бед, что свалились на его голову в последнее время?.

Анохин мысленно вернулся в тот день – вернее, утро, потому что времени было без четверти десять, когда они с Ольгой, его женой, вышли из купейного вагона фирменного поезда «Янтарь», проследовавшего из Калининграда в Москву транзитом через территорию Литвы, и ступили на перрон Белорусского вокзала.

Это случилось четвертого января; дату, конечно, он запомнит на всю оставшуюся жизнь. В отпуске Анохин не был почти два года. Последний раз ему довелось отдохнуть после выписки из госпиталя, когда его направили для реабилитации в один из санаториев курортного городка Приморск. Именно там, на балтийском курорте, он познакомился с Ольгой, молоденькой и симпатичной учительницей, которая после окончания местного пединститута вела начальные классы в одной из калининградских школ. Ольга отдыхала там в пору зимних школьных каникул; после новогодних праздников народ схлынул, побережье опустело, так что не заметить друг друга в той обстановке, пожалуй, они не могли… И уже через два с небольшим месяца, в марте, благополучно бракосочетались, пройдя через обряд церковного венчания.

Ну так вот… Хотя Анохин служил в гвардейской, орденоносной, известной на всю страну части, здесь, как и повсюду в Вооруженных силах, имелся некомплект офицеров, в особенности же командиров среднего звена: уровня командира роты, замкомбата, начштаба батальона, старшего инструктора учебного центра. Поэтому, подавая на имя комбрига рапорт о предоставлении ему отпуска, он, по правде говоря, не надеялся на положительный результат. Но комбриг, как казалось тогда Анохину, преподнес ему воистину царский подарок: Анохин сдал дела и отравился в отпуск в самый канун Нового года, двадцать восьмого декабря…

Новый год они встречали в Балтийске, в самом удаленном на запад городе России, в небольшом тесном кругу друзей.

У кого из них двоих возникла идея провести часть отпуска на «материке»? Этого Анохин не мог вспомнить. Разговоры такие велись давно, еще с лета. В том смысле, что как только Сергей получит отпуск, они непременно выберутся в материковую Россию, где в городке Себеж Псковской области проживают его родители и семья его младшей сестры. Анохин давненько уже не бывал в родных краях, и ему, конечно же, кроме всего прочего, хотелось познакомить близких со своей молодой женой. Родителей Ольги уже давно не было в живых – отец погиб еще в восемьдесят четвертом в Афгане, воспитывалась она в семье родной тетки, очень ценила близкие родственные связи, а потому иногда пеняла Анохину за то, что тот редко бывает у своих…