Сколько костей! - Маншетт Жан-Патрик - Страница 9

– Этого вполне достаточно. Мадрье был повязан с ними с этого самого момента.

– Черт побери, но это само собой разумеется, – сказал я, тщетно пытаясь придать голосу оттенок иронии.

Шарлотт одним глотком допила свою водку и обхватила голову руками.

– О-ля-ля, Тарпон! О-ля-ля. Все сходится.

– Мне бы хотелось разделить с вами ваш оптимизм, – проворчал я.

– Вы называете это оптимизмом? Послушайте, Тарпон, нужно немедленно написать обо всем этом и отнести в газеты. – Она встала и направилась в угол комнаты за пишущей машинкой "Гермес бэби", заваленной грудой иллюстрированных журналов. – В пяти экземплярах! – воскликнула она, с грохотом поставив машинку на столик. – Один экземпляр для "Либерасьон", один – для "Политик эбдомадер", один – для "Канара" и два мы оставим у себя.

– Эй! Вы позволите мне решать? – спросил я.

Она повернула ко мне лицо.

– Если они убирают всех людей, что-то знающих о Фанче Танги, – сказала она, – то следующей буду я.

VI

Пока Шарлотт, чертыхаясь, искала копирку, я обдумывал ее предложение.

– Послушайте, – сказал я, – пойдем на компромисс. Я ухожу отсюда. – Я встал с матраса, немного конфузясь от того, что был в кальсонах, и начал натягивать одежду. – Я ухожу отсюда, – повторил я. – Я никому не скажу о вас и никто не узнает, что я здесь был. Вы же в свою очередь ничего не будете писать в газеты и выкинете эту историю из головы.

– Ни за что!

– Так будет лучше. У вас не найдется, случайно, бритвы?

Она быстро направилась в ванную комнату, так что я едва поспевал за ней.

– Это гарантия нашей жизни, Тарпон, неужели вам не понятно, черт возьми!

– Если все действительно обстоит так, как вы предполагаете, то это вызовет лишь небольшой скандал... Нет, я не намерен на всю жизнь приклеить к себе "хвост" легавых или какой-либо другой... Я напишу, но не в газету, а адвокату, который вскроет конверт в случае, если со мной что-либо случится. Понятно?

В ванной был беспорядок. Из корзины торчало грязное белье. Шарлотт положила на край раковины лезвие "Жилетт" и тюбик с кремом для бритья. Я пустил теплую воду и намочил щеки.

– Это вещи вашего мужа?

– Да!

– Вчера вечером, когда я пришел, вы брызнули мне в лицо водой. Почему вы это сделали?

– У вас был очень странный вид.

– Я хотел вас... изнасиловать.

– Что?

Я намазал лицо кремом для бритья и смотрел на себя в зеркало.

– Это было скорее неосознанное желание, – продолжал я. – Вероятно, оттого что я видел за вечер двух убитых, да и меня дважды пытались убить.

– Очень любезно с вашей стороны, что вы подумали обо мне, – заметила Шарлотт.

– Я вам сказал, что это была неосознанная мысль.

Закончив бриться и умывшись, я вернулся в комнату.

Шарлотт стояла у окна спиной ко мне. Я сел на кровать и проверил оружие. В обойме "кольта" оставалось три патрона и четыре – в пистолете Мадрье. Я снял глушитель, чтобы удобнее было носить пистолет. Надев разорванный пиджак поверх рваной сорочки в кровяных пятнах, я взял в руку полупальто, которое выглядело ненамного лучше.

– Подождите, – сказала Шарлотт.

Она открыла дверцу платяного шкафа и сняла с вешалки куртку-дубленку. Я надел ее. Она мне очень шла.

– Это куртка Ника, – сообщила Шарлотт.

– Спасибо. Я верну ее. А где Ник?

Она пожала плечами. Я выудил все из карманов моего полупальто и пиджака.

– Взгляните.

Я протянул Шарлотт фотоснимок, который мне прислала Марта Пиго. Она внимательно изучила его, прочитала текст на обороте и вернула мне снимок.

– Что это за форма?

– Во время войны такую форму носила милиция. – Я убрал снимок. – Спасибо за все. До свидания. – Она не ответила. – Вы сердитесь на меня из-за газет?

– Да.

– Послушайте, Шарлотт, я не могу начать кампанию в прессе, если даже не знаю... если вообще ничего не знаю. Это называется сжечь корабли. Я родом из крестьян, моя милая, поэтому ничего не сжигаю.

– Ладно, идите. Отваливайте.

– Могу прожить без вашего уважения, – заявил я и ушел, бесшумно закрыв за собою дверь.

Я сел в метро на станции "Бют-Шомон", где находится однокомнатная квартира Шарлотт, и доехал до вокзала Монпарнас, где пересел на поезд в направлении Версаля. Я вышел в Кламаре и довольно долго шел пешком. Повсюду были стройки и большие новые жилые дома, в которых жили служащие, ходившие с атташе-кейсами и в очках с прямоугольными стеклами.

В некоторых кварталах с кривыми улочками еще преобладали домики, окруженные садами. Именно в такой квартал, к юго-востоку от вокзала, в двух километрах от железнодорожного полотна, я и направился. Подойдя к деревянной изгороди, я толкнул решетчатую калитку и по усыпанной желтым гравием аллее двинулся к двухэтажному цементному домику. Со строительных площадок доносился стук отбойных молотков. Я поднялся на крыльцо и вошел в дом.

Хейман сидел в гостиной в большом кожаном кресле. На нем были широкие брюки из серой фланели и пуловер цвета упаковочной бумаги. Он читал Джозефа Конрада. Посмотрев на меня поверх очков холодным и задумчивым взглядом, он положил открытую книгу на столик, страницами вниз.

– Любопытно... – хмыкнул он, – тем более что шахматная партия у нас на сегодня не назначена.

– Вы не читали газет? – Я прошел в комнату. Неожиданно я почувствовал усталость, и у меня было ощущение, что открылись мои старые раны.

– С тех пор как перестал писать статьи, я не читаю газет, – сказал Хейман. – Но Коччиоли мне их принес. Хотите что-нибудь выпить?

Я положил руку на живот.

– Предпочел бы что-нибудь съесть.

– У меня есть ветчина.

Он встал и прошел на кухню. Я последовал за ним. Он достал тарелки и вилки и сунул их мне в руки. Я вернулся в гостиную и накрыл стол старой клеенкой. Хейман принес ветчину, два стакана и литровую бутыль красного вина. Мы сели за стол, и Хейман взял с журнального столика дорожные шахматы.

– Сыграем?

Я неопределенно вздохнул. Он разложил доску и предложил мне выбрать цвет. Мне достались черные.

– Итак, вас навестил Коччиоли, – сказал я. – По службе?

– Мне так не показалось. Он хочет, чтобы вы связались с ним.

– Что? Он хочет схватить меня?

Хейман поморщился и покачал головой.

– Не знаю, – ответил он. – Не уверен. Вы действительно убили этого типа, этого комиссара Мадрье?

Я кивнул. Он почесал подбородок. Сегодня утром он не брился. У него на щеках была седая щетина.

– Вы действительно в дерьме. Я забираю эту пешку.

Он взял мою пешку. Мне не следовало сегодня выбирать защиту Пирка, потому что она требует большой концентрации внимания на первых десяти ходах. Я достал снимок, отправленный Мартой Пиго, и протянул его Хейману. Он прищурил глаза и пристально посмотрел на него, затем встал и вынул очки из синего металлического очешника. Нацепив их на нос, он вернулся к столу и, не садясь, стал рассматривать фото, опершись кулаком о стол и выпятив зад. Его нижняя губа немного отвисла, обнажив желтоватые зубы, и его дыхание не было бесшумным.

– Вы знаете, кто этот тип? – спросил он.

– Возможно, Фанч Танги.

Он кивнул.

– Фанч-Свистун. Он имеет какое-то отношение к тому, что произошло с вами?

Я объяснил. Он качал головой и тяжело дышал. Потом он сел и выпил один за другим три полных стакана красного вина, при этом внимательно слушая мой рассказ. Я не стал упоминать Шарлотт Мальракис.

– Фанч-Свистун, – повторил Хейман, когда я закончил. Он вздохнул и улыбнулся, но это была печальная улыбка.

– Я подумал, что он был связан с милицией. Поэтому я пришел. Почему вы называете его Свистуном?

– Потому, что он все время свистел, – объяснил Хейман. – Он насвистывал "Пляску Смерти". Вы знаете? – Он насвистел мне несколько тактов, но сильно фальшивил. – Похоже, что он находился под впечатлением от фильма Фрица Ланга "Проклятый". Речь шла об одном убийце-маньяке, кажется, его играл Петер Лорр. Он все время насвистывал "Пляску Смерти"[5].