Прощание - Буххайм Лотар-Гюнтер - Страница 60

Старик снова делает паузу, а я спрашиваю:

— А тебя самого не охватывает иногда пессимизм? То, что мы берем в руки, становится с каждым днем все взрывоопаснее.

— Взрывоопаснее? — говорит старик. — Риск, правда, возрастает — в конце концов, черт выскакивает из того угла, где его и не предполагают. Еще глоток?

— Сейчас я предпочел бы чай!

— Как хочешь, — говорит старик с легким налетом иронии в голосе.

Когда чай стоит на столе, старик вполголоса говорит, не поворачиваясь ко мне:

— Я еще раз обо всем подумал. Итак, за десять лет эксплуатации результаты, в зависимости от ситуаций, были в целом различными. Конечный результат таков, что в настоящее время NCS 80 не может быть экономичной. Но эта программа разработана до стадии передачи заказа в производство, а ее концепция одобрена.

Я думаю, что это звучит заученно, и быстро спрашиваю: «Что такое NCS 80?»

— Исследовательская программа GKSS (Общества по использованию ядерной энергии в кораблестроении и судоходстве): NCS 80 — это атомный контейнерный корабль, 80 000 лс, — отвечает старик и продолжает: — Исследование на атомный контейнеровоз мощностью 240 000 лс, как предельный случай использования технических возможностей, дало экономически положительный результат. Расчет рентабельности по цене на нефть, об этом мы уже говорили, не точен. Написаны тома о расчетах экономичности и об опыте эксплуатации, полученном во время рейсов корабля «Отто Ган», а также о преимуществах процедур захода и выхода в порты.

Старик делает глоток чая, а я внимательно наблюдаю за тем, как он разговорился.

— Учитываются многие аспекты: дополнительные издержки на строительство атомохода, саботаж, затраты на обеспечение безопасности, страхование ответственности, сравнение продолжительности ремонта, экономия на весе топлива, ситуация с поломками, разрешение на ремонт за границей, буксировка через весь земной шар на верфь на родине.

Когда старик наконец замолкает, я замечаю, что он все еще не закончил. Теперь моя очередь глубоко вздохнуть и громко сказать: «Уфф!» А так как старик говорил напористо, почти по-миссионерски, то я добавляю: «Я слышу весть!..»[30]

— Это не то, — говорит старик серьезно, — вера — это больше для церкви. Но…

— Что но?

— Но ты неблагоразумен и необъективен.

— А ты размахиваешь знаменем компании! Ты уже говорил, что подозреваешь меня в сочувствии партии зеленых.

— Так оно, наверное, и есть! Почему же ты противишься любому разумному пониманию существа дела.

— Кто же противится разумному пониманию? Я только пытаюсь не быть зашоренным — это все. Ты же сам говоришь: не все, что осуществимо, достойно того, чтобы к этому стремиться, вот в чем дело.

Вдруг я разражаюсь громким смехом, а старик удивленно смотрит на меня. Я вижу нас обоих неподвижно сидящими в креслах и слушающими, как мы ругаемся друг с другом, все сильнее повышая голос. И так как я все еще хихикаю, старик спрашивает: «Что тебя так проняло?»

— Ты знаешь фильм «Санни бойс»? — спрашиваю я в свою очередь.

— Да, естественно. Если ты имеешь в виду тот фильм с двумя старыми актерами, как их там зовут?..

— Мэтью и Робинсон!

— Точно. Но что общего они имеют с этим делом?

— Ничего! Мне только показалось, будто мы захотели повторить роли обоих стариков.

— Не преувеличивай! Я и актер! — Теперь старик ухмыляется: — Ты — другое дело, ты, как тот герой в «High Noon», и сердцеедом ты был всегда.

— Если речь идет об этом! Ты ведь тоже в этом смысле был неплох.

— Хочу сегодня, если все будет спокойно, еще раз поговорить с кладовщиком о приеме в Дурбане, — говорит старик и поднимается, — времени остается не так уж много.

— А я хочу, как старый доктор, сделать несколько обходов по палубе, — и сдерживаю себя, чтобы не сказать то, что у меня на языке: «Больше десяти дней — действительно мало времени».

Я рад-радехонек, что я больше не пристаю к старику. Абсолютно уверенным в себе, каким он был всегда, старик уже давно не является.

На палубе в желтых шлемах и красных спасательных жилетах выстроилась вся команда: шлюпочные маневры. Мимоходом я делаю несколько снимков и снова направляюсь в свою каюту. Я никак не могу освободиться от картины извивающегося обрубка изувеченной акулы.

Я с большой охотой следую приглашению старика, который после ужина спрашивает:

— Может, выпьем пива у меня в каюте?

— Ты хотел рассказать мне о русских в Бергене, — пытаюсь я разговорить старика после того, как мы какое-то время молча посидели в своих креслах.

— А нужно ли это? И не хотел бы ты рассказать о своих приключениях в Фельдафинге?

— Да, ладно, говори уж: американцы и французы в Фельдафинге — это еще можно представить. Но русские в Бергене! — попытался я подтолкнуть его.

— Ну, хорошо! — наконец начинает старик. — Русские пришли не сразу. Последовательность была следующей: сначала пришли английские ВМС. С англичанами мы очень хорошо сотрудничали. Они только хотели, чтобы ничего не случилось. Когда они контролировали лодки, они были на высоте. У нас еще оставались артиллерийские боеприпасы, в том числе и для зениток — и однажды один из нас взял одну такую гранату и шарахнул ею по столу. Ну, они и испугались! Да, это были времена! — говорит старик, и лицо его светлеет, — да, это было время, когда лодки отправляли в Англию. Потом была прекращена работа нашей радиостанции, база была освобождена и передана парашютистам-десантникам. Боже мой! Как же они бушевали, потому что они не обнаружили шнапса, только приличный запас пустых бутылок.

— Английские парашютисты-десантники?

— Да. Совсем не приветливые люди! Они участвовали в боях под Арнхаймом. Нашей части, основной части на военно-морской базе, было приказано построиться с морскими заплечными мешками, и десантники провели процедуру передачи базы русским. Не успели мы оглянуться, как наш лагерь оказался переданным в русские руки.

— Теперь давай медленно: почему в Бергене вам пришлось иметь дело с русскими? О том, что русские были в Бергене, я еще никогда не слышал.

— Но так это и было! Мы имели дело с русской комендатурой, которую возглавлял полковник. Он был старше меня, возможно из прибалтийских дворян — так хорошо он говорил по-немецки. К несчастью в лагере был обнаружен портрет Гитлера. Кто-то положил его на тумбочку. Когда русский об этом узнал, был грандиозный скандал. В безумной ярости он бросил портрет на землю, а все собравшиеся русские как сумасшедшие топтали его сапогами. По отношению ко мне они были поразительно корректны. Однажды меня позвали, потому что должна была проходить передача вещевого склада, и русский офицер не захотел идти туда один. Мне пришлось протискиваться мимо этого полковника, при этом я нечаянно толкнул его. Я сказал: «Excusez!»[31] — или что-то в этом роде, на что он ответил: «Нитщево!» Все было совершенно нормально.

— Но когда вы узнали, что придут русские, вам не было плохо? Это должно было испортить вам настроение.

— Так оно и было! Недалеко находился лагерь русских военнопленных. До капитуляции русские работали там на нас. После этого лагерь освободили, а русских перевели на нашу базу. Лагерь заняли русские солдаты, не принимавшие активного участия в боевых действиях. Это была своего рода рокировка. Русские переселились из своего лагеря военнопленных в наш лагерь, а в наше распоряжение был предоставлен русский лагерь. И тогда началась большая уборка — уничтожение клопов и все такое.

— И как вам там жилось — уютненько?

— Я с моим штабом перебрался, к счастью, не в этот лагерь, а на базу подводных лодок в порту, то есть в бункер для подводных лодок, охранявшийся английскими морскими артиллеристами. Нам пришлось разместиться на трех непригодных к передаче подводных лодках.