Прощание - Буххайм Лотар-Гюнтер - Страница 27

Тут снова наступила пауза. Я удивляюсь старику. За один раз так много как сейчас он говорит редко. А он уже продолжает:

— А здесь я подсчитал, то есть прикинул, как мы при этом продвинемся вперед. Я предполагаю только тридцать миль.

Это снова прозвучало как вопрос. Но кроме старика здесь, очевидно, никто не хочет говорить. Но и старик больше ничего не говорит. Он засовывает руки в карманы брюк и делает на негнущихся ногах, будто у него нет коленок, несколько шагов туда и обратно. Затем он сосредотачивается и говорит:

— И больше ничего, как я полагаю. Таковы, следовательно, эксперименты по маневрированию в первый день испытаний. Маневры с задним ходом и опыт с устойчивостью на курсе при девяноста. Это, я полагаю, вы можете предложить господам.

— Так точно! — только и говорит шеф. Все это время он всем своим видом демонстрировал наполовину равнодушие, наполовину покорность судьбе. Но я могу и ошибаться: на его лице за светлой бородкой вряд ли что-нибудь увидишь, а само его лицо, подобно африканской маске, не выражает ничего. Я только удивляюсь тому, что он все еще не уходит. Очевидно, обсуждение темы еще не завершено. И действительно, старик начинает снова:

— Постоянно фиксировать время. Продолжительность три часа. Тут с моей стороны нет никаких опасений. Я рассчитал до семнадцати часов. А в пятницу — по новой. Так, а теперь о перекачке из балластного режима один в балластный режим два. Примерно здесь… — старик показывает с помощью циркуля точку на морской карте. — Теперь, я полагаю, первый помощник хотел бы перейти к совершенно легкому режиму. Поэтому мы взяли и режим два. Они сказали, что мы должны и так перейти к режиму два, но у нас есть время, потому что, считали они, это пошло бы быстрее, как если бы мы убрали на семи метрах осадки. Это 12 500 тонн балласта, да столько же примерно и там. А мы должны довести до 8500. То есть должны будем удалить 4000 тонн. Для заполнения у нас есть целая ночь, но удаление воды длится дольше из-за перекачки. Прежде всего, мы должны улучшить осадку. Если им для их экспериментов действительно нужен плоский киль, то мы должны… Два мы, естественно, тоже можем сделать, если они этого хотят.

Я перевожу взгляд с одного на другого: театр абсурда. Шеф делает вид, что он думает так же остро, как и старик. Какое-то время никто не говорит ни слова.

— Таким образом, было бы лучше перейти из режима один в режим два, — объявляет теперь старик своего рода заключительный вывод из всех соображений. — Для этого мы предусмотрели время с семнадцати часов пятницы до шести часов утра субботы. Это семь часов плюс шесть. Это, очевидно, будет хорошо.

Теперь, считаю я, шеф наконец должен уйти. Очевидно, только потому, что шеф не трогается с места, старик продолжает литанию:

— Проведение экспериментов ночью бессмысленно. Тогда бы мы ночью до шести часов субботы должны были пройти 120 миль. В целом мы от мыса Венсен прошли 980, тогда до мыса Бланк не хватает 30 миль. Там мы были бы в субботу утром — 15-го, в шесть утра.

«Ну, вот!» — чуть не сорвалось у меня с языка. Но я вовремя остановился.

— Так точно! — снова говорит шеф. И все еще остается стоять руки в боки и уставившись в карту.

Старик вынужден сказать: «Ну тогда — все!», чтобы наконец заставить его двигаться.

«Нервы! — говорю я себе. — Здесь нужны чертовски крепкие нервы!»

К радости детей и старика, голубь все еще на борту. Дети часами сидят рядом с ним и внимательно наблюдают за каждым его движением. Старик радуется тому, что в тамбуре наступила тишина, так как дети, слава богу, больше не играют в мяч в проходах. Только первый помощник капитана открыто демонстрирует свою неприязнь к голубю. Он бросает на голубя косые взгляды.

— Голубь гадит на выступ мостика, — говорит он. — И, кроме того, он может заразить экипаж. Пситтакоз — болезнь попугаев, — заявляет он с важностью и высоко поднятыми бровями.

Мне любопытно знать, как он намерен расправиться с голубем. Во всяком случае, он рисковал бы при этом навлечь на себя вражду детей и гнев матерей. А гнева матерей я бы на его месте по меньшей мере поостерегся.

Очевидно для того, чтобы еще раз успокоить меня, во время обеда шеф передает мне, с неким намеком на расшаркивание, счетчик Гейгера, упакованный в пластмассовый пакет. Счетчик носят на шее все члены экипажа, посещающие зону реактора на корабле. Тот, кто получил дозу облучения более пяти БЭРов,[20] не имеет права посещения реактора до конца года.

Во время обеда эксперимент ученых из Гамбурга является темой разговоров почти за всеми столами и во всех подробностях. Но есть кроме долгоиграющей темы «Где инструкция Кернера по эксплуатации новой аппаратуры?» еще одна тема: одна из новеньких стюардесс настолько маленькая, что не может достать установленные на полках чашки. Достаточно ли будет подставить ей ящик? Или нужно сделать для нее специальную приступку? Этот вопрос вызывает в столовой бесконечные дискуссии.

Старик, который не первый раз слышит эти дискуссии за соседним столом, делает мину, показывающую, насколько это ему противно. Я не обращаю на это внимание и спрашиваю:

— Что это, собственно говоря, за девушки, которых нанимают на этот пароход?

— Самые разные, — отвечает старик и после некоторого колебания продолжает: — У нас уже были студентки, потерявшие работу, — всякие. Ты же сам во время первого рейса познакомился с блестящим цветком — что же ты спрашиваешь?

— Ты имеешь в виду добрую Лонго?

Вместо ответа старик задумался. Я уже хотел спросить его, что стало с Лонго, но он сказал сам:

— Под конец она не так много делала, точнее говоря — совсем ничего. Она обожгла ноги.

— Обожгла ноги? Как так?

— Очень просто, в плавательном бассейне, этом лягушатнике. Лонго купалась очень охотно, но плавать не любила. И наступила на нагревательный прибор.

— И обожгла ноги?

— И обожгла ноги. Это случилось потому, что у нее путь от ног до головы был очень длинным и «звоночек» наверху прозвучал слишком поздно. Отсюда и имя. После этого мы обшили это место куском асбеста.

— Ноги?

— Чушь! — говорит старик, не сумевший, несмотря на все старания, скрыть усмешку.

Чтобы поддержать хорошее настроение старика, я говорю:

— Главный стюарт имеет в запасе вино «Старое Клико». Не годится ли оно для того, чтобы отметить мою «прописку» на корабле?

Старик считает, что шампанское для этого слишком дорого. Он говорит это так, будто речь идет о его деньгах, а не о моих.

— Об этом я еще подумаю, — говорит он задумчиво. — Нужно решить, кого пригласить. Ты, наверное, подумал только об офицерах? Ладно, я еще подумаю.

— Только не слишком торопись! — говорю я старику, не скрывая насмешку. Я знаю: на борту с новыми проблемами надо обращаться нежно. Решать их в один присест было бы равнозначно святотатству. День — длинный, а морской поход — длиннее. Раньше старик тратил дни, чтобы решить, как по возможности эффективно использовать двадцать четыре бутылки пива, выигранные на пари.

Наконец я замечаю, что нерешительность старика имеет более глубокую причину. Новые проблемы создает демократизация на борту. Раньше в кают-компании мы без всяких церемоний палили бы пробками в потолок. А теперь? Теперь кают-компании не существует. Теперь у нас своего рода заводская столовая и добрый совет относительно вечеринки для «прописки» подорожал. Я сгораю от любопытства, что же предложит старик. Для начала он сидит, слегка согнувшись, и делает несчастное лицо. Я мог бы усилить его досаду, начав ругать новые обычаи, — но зачем? Вместо этого я спрашиваю:

— Как ты считаешь, найдется сегодня у шефа время для меня?

— Нет! — говорит старик определенно и поднимается из своего кресла. — Сегодня нет и завтра тоже нет. Подожди лучше до Дакара, там будет поспокойнее, в том числе и для шефа. Ну все, я должен идти.