Скорпион - Валяев Сергей - Страница 7

Должен признаться: я набил морду мальчику Стасику. Не знаю, право, как такое случилось. Я гулял по городу случайно встретил его — я, признаюсь, обрадовался: ба, старый знакомый: такой симпатяга, рослый и спокойный, такой счастливый.

Я поступил как дилетант. Время идет-идет, а я все ещё остаюсь рефлектирующим малым. Это плохо, лишние эмоции, мысли, воспоминания вредят делу.

И тем не менее, случайная встреча у дома, в тени которого когда-то пряталась машина девочки по имени Ася. Хотя инструкцией мне строго предписано: примерное поведение у стен жилых домов. Я нарушил инструкцию: набил морду мальчику Стасику. За что? За то, что он так любит мороженое и шампанское. В нашей сдержанной жизни надо умерять свои желания.

Я бил по плотной красивой морде с вульгарной простотой. В противном случае я бы его убил. Он хрюкал разбитым носом и я боюсь, не понимал, за что его бьют?

Через месяц меня перевели на другое место службы. Академик после смерти внучки работал на износ. Он мотался по стране, он бился со своими научными оппонентами, с ним было интересно работать. Однако вскоре меня вызвал Нач и предложил перейти в другое подразделение.

— Почему? — не понял я.

— А то ты не знаешь, — отрезал генерал-майор.

— Не знаю.

— Если ты уж там случайно оказался, — сказал Нач, — то бежать надобно было без оглядки.

— А вдруг она бы жила?

— Как я понял: не жила бы.

— Не жила, — согласился я.

— Тогда какого же…

Нач был прав: если бы я случайно не оказался на шоссе, ближе к ночи, я бы продолжал спокойно работать с Академиком, но так как я все-таки оказался на шоссе, ближе к ночи… Наверное, Академику просто не хотелось встречаться с тем, кто первым увидел его живую внучку неживой. На беду я оказался именно тем, кто первым увидел…

Мой новый подопечный занимался политической деятельностью; будем его называть Государственно-политическим чиновником (ГПЧ). В кабинете Нача я изучил документы на нового хозяина. Они были составлены с бюрократической добросовестностью и любовью; по ним очень легко было составить мнение о достоинствах и недостатках, о привязанностях и перспективе политического роста ГПЧ.

— Вижу, как живого, — сказал я. — Славно поработали, товарищи.

— Вот именно, — Нач аккуратно перевязал атласные тесемочки на папке; потом заложил её в сейф.

Сейф был знаменит, он был неподъемен, из брони и с невероятными секретными запорами — мечта шпионов.

— Вот именно, — повторил Нач, закрывая сейф тремя ключами. — За эти папочки, мой друг… многие… Информация в наше время дорогого стоит. ГПЧ мужик хваткий, без дури и не жадный, но ухо держи с ним востро… Понимаешь?

— Понимаю.

— Не встревай. Ты это у меня любишь встревать! И без моего разрешения.

— А если очень хочется.

Дядя Коля поглядел на меня поверх очков; напоминал обрюзгшего учителя, вынужденного читать нотацию недотепе-ученику:

— Саша, не надо, а? — сочувственно проговорил. — Политика — это политика. С бабой ты, может, и кто-то, а здесь ты — дырка от бублика, — и мой непосредственный руководитель поднес к моим глазам сушку.

Дело в том, что дядя Коля любил не только разводить цветы, он ещё любил чаевничать в своем кабинете: на столе стоял самовар-красавец, а в плетенной корзинке всегда лежали баранки.

Я пожал плечами: не спорить же по такому несущественному вопросу, кто я есть, и есть ли я вообще?

Иногда я смотрю телевизор; со мной это случается довольно-таки редко. Это случается, когда мне не о чем говорить с очередной любимой. Ей пора уходить, она не уходит, она считает, что её присутствие благотворно влияет на мою нервную систему. И тогда я включаю телевизор и смотрю на экран.

Однажды я увидел, как «работают» мои коллеги. Надо признаться: работали они грубо и топорно. Политический деятель, которого они охраняли, пытался поговорить с народными массами; так они, молодцы, теснили его от масс, таращили во все стороны глаза в попытке отыскать в радостно-возбужденной толпе счастливого народа подлого бомбиста; словом, напоминали биологических роботов с одной примитивной программой: отдать свою жизнь во имя идеи.

Признаюсь, однако, что и себя я видел как-то на экране: был не лучше. Академик был прекрасен, а я сам на себя не походил: полудебильный малый с носорожьей свирепостью и подозрительностью всматривающийся в безобидный ученый люд.

И получается: я все-таки есть; я увидел себя на телевизионном экране, меня трудно было узнать, но тем не менее…

Я — есть, потому что существуют те, кто нуждается в защите своей ценной плоти. Я не говорю сейчас об ученых; они умницы, своим беспросветным трудом укрепляют могущество и обороноспособность родины; я о тех, кто еженощно думу думает о заботах и чаяниях народа, кто не жалеет живота своего ради собственного благополучия. Они, олимпийские боги, нуждаются в охране, и я согласен: мало ли какому дураку покажется, что его проблемы никого не интересуют. Но вопрос в другом: мы в силах защитить тела, а кто защитит наши души? Кто защитит души всех нас — от нас же самих?

— Слушай, не в службу, а в дружбу, — сказал Нач, когда мы пили чай в его кабинете; мы были вдвоем; и был вечер, ближе к ночи. — Тут такое дело, сынок, — генерал-майор включил вентилятор, хотя было довольно прохладно. Так вот, Александр, хочу, чтобы ты мне помог, — сказал Нач. — Не в службу…

— Пожалуйста, — ответил я.

О чем же мы говорили? Для тех, кто мог нас подслушивать в этот полночный час, беседа наша осталась бы тайной, любители пирожных и чужих тайн из-за шума вентилятора не смогли бы вникнуть в суть происходящего разговора. Старый, как мир, прием: включил вентилятор — и любое, даже ухищренное последней научной мыслью, устройство из передового арсенала оперативной техники бессильно.

… У ГПЧ было выразительное лицо: трапецевидная челюсть, большой крестьянский нос, широкий рот, отечные мешки под глазами; взгляд фильтровал окружающий мир; говорил медленно, словно взвешивая слова; движения тоже были осторожные; курил дешевые отечественные сигареты — привычка.

Он был священной коровой и, казалось, мог себе позволить быть свободным и счастливым. Однако время было замечательное: шла изнурительная, изматывающая всех гонка за власть. И все понимали, что в этой молодецкой гонке победит, безусловно, сильнейший.

— Не в службу, а в дружбу, — сказал Нач, втягивая и меня в смертельные виражи.

Потом он выключил вентилятор, наступила тишина, было слышно, как по улице бредет поздний прохожий под хмельком и мелочишка звенит в его кармане: дзинь-дзинь-дзинь.

— Как твоя дочка? — поинтересовался Нач, любуясь комнатными растениями, цветущими пышным цветом по стенам.

— Слава богу, растет, — отвечал я. — Правда, болеет часто.

— Скоро клубника заплодоносит, — дядя Коля сладко потянулся в кресле. — Очень полезная, витаминов много.

— Спасибо, — сказал я.

— А? — генерал-майор был малость глуховат.

— Спасибо, — поблагодарил я.

— Ты что? Свои же люди? — удивился Нач.

Он был наивным человеком, и думал, что декоративной клубникой можно поправить здоровье моей дочери. Осенью она часто простужается — вся в меня. Хотя её мама требует, чтобы дочь называла меня дядей Сашей. И она называет: папа-дядя Саша — смышленый ребенок, вся, повторяю, в меня.

Мне нравится гулять со своей дочерью.

— Машенька, — говорит ей мама. — Погуляй-ка с дядей Сашей.

И мы идем гулять. Катаемся на карусели. А в пруду кормим хлебом уток. И смотрит на красивых белых лебедей. Они не улетают — обрезаны крылья. Дочь об этом не догадывается и шумно хлопает в ладоши, мечтая увидеть птиц в полете.

Я счастлив, что у меня родилась девочка. И все-таки, мне кажется, лучше был бы мальчик. Мне просто не хочется, чтобы когда-нибудь моя дочь носила в постель кофе или утирала нос тому, кто будет путать её имя. Такое иногда случается со мной — я забываюсь и называю женщин другими именами. На меня обижаются, потом прощают. У меня прекрасная зрительная память, но ночью трудно различить лица. И поэтому ошибаюсь в именах. Говорят, любимых можно различить по запаху; так вот беда какая: у меня частенько насморк, и нет никакой возможности различить их по запаху. С теми, кто храпит во сне, я расстаюсь без сожаления. Даже если они утирают мне нос и носят кофе в койку. В конце концов насморк проходит, а кофе и сам могу приготовить. Кстати, почему я с такой любовью отношусь к лучшей половине человечества?